Он быстро взглянул на нее молодыми, горячими глазами и произнес почти жестоко:
– Россия рождает гениев. А Запад усыновляет их. Пусть он в сто раз хуже, преснее, скучнее, невыносимее России… Но только Запад ставит печать на русских гениях. Возьмите целый двадцатый век. От дягилевских сезонов – до Ростроповича и Барышникова, от Рахманинова – до Тарковского и Неизвестного…
– Но сейчас…
– А сейчас еще хуже! Нет ни одного крупного оркестра, где не было трети российских музыкантов. Все более-менее приличные русские голоса поют на Западе. Я уж не говорю об ученых, программистах, о биологах…
– Вы, наверно, правы, – попыталась успокоить его Елена. – Но вам грех жаловаться на судьбу!
– Что вы знаете! – в сердцах ответил Мордасов. – Что вы знаете…
К их столику вкрадчивой походкой подошел метрдотель.
– Я рад приветствовать вас, мсье Мордэ, в нашем ресторане.
Лука Ильич что-то буркнул ему в ответ. Лощеный, с легкой сединой мэтр, словно не заметив его неприязненного тона, чуть наклонился к певцу.
– Маэстро! Глубочайшая просьба гостей нашего ресторана что-нибудь исполнить для всех нас в этот вечер.
Мордасов откинулся на спинку кресла и, побагровев, ответил резко:
– Я не пою… в кабаках!
– Это не кабак, маэстро. Это клуб достойнейших людей, которые мечтают услышать ваш божественный голос. Очень прошу, не откажите!
Он поднял голову, посмотрел в глубину зала и оттуда послышались разрозненные, но многочисленные аплодисменты.
Мордасов оглянулся на зал и чуть привстал, чтобы разглядеть, кто аплодирует.
Аплодисменты стали громче и дружнее. Лук плюхнулся обратно в кресло.
– У меня высокий гонорар! – сначала тихо, а потом распаляясь, почти выкрикнул певец. – Понимаешь, любезный! Я беру большие деньги.
– Этот вопрос можно решить, – неумолимо настаивал метрдотель. – Сколько вы хотели бы получить?
Мордасов почти со злобой глянул на него и выпалил наугад:
– Пятьдесят тысяч. Долларов. – И добавил: – За три вещи.
Мэтр на секунду словно осекся, потом вежливо поклонившись, отошел от их столика.
– Ну, слава богу! – в сердцах выговорил Мордасов. – Отшил я его наконец.
– И вы бы стали петь? – Она сейчас смотрела на Луку Ильича как на совершенно незнакомого человека.
– За пятьдесят тысяч?! Конечно!
Мордасов расхохотался от души. Как от очень удачной шутки.
– Я же – европеец! Француз! Немец! Швейцарец! Я ценю деньги! Я знаю им цену… Я, дорогая моя, уже не русский. Нет! Нет! Не – русский!
– Если так… – осторожно произнесла Елена, – тогда пойте!
– И буду! Если только они найдут за полчаса такую массу денег. Здесь, в этом зале.
– Найдут, – почти печально произнесла она.
– Почему вы загрустили? – настаивал Мордасов. – Стыдно стало за меня?
– Почему стыдно… – пожала плечами журналистка. – Это ваша профессия, ваш труд.
– Да бросьте вы об этом думать, – махнул рукой Лука Ильич. – Давайте лучше выпьем за вас.
– Я бы хотела выпить за другого человека…
– За кого же? За меня?
– Нет… – Она подняла бокал и посмотрела ему прямо в глаза. – Вы помните такого… Олега Овсянникова?
Мордасов даже переменился в лице от неожиданности.
– А он жив?
– Да… Жив. Пока…
Лука Ильич замолчал, нахмурился.
– Он – гений… Был во всяком случае. А что с ним случилось?
– Ничего. Живет себе… Работает. Он очень хотел бы вас видеть.
Мордасов оживился.
– Пусть приходит на завтрашний концерт. Я все организую…
– Вряд ли он сможет. – Елена отвела глаза.
– Почему? Он в больнице?
– Нет, дома… Но он уже год не выходит на улицу… – И неожиданно страстно выпалила: – Пообещайте, что вы встретитесь с ним.
– Ну, конечно! Конечно… – попытался успокоить ее Мордасов.
Он внимательно посмотрел на Елену, а потом тихо спросил:
– А вы кто ему будете?
– Жена… Бывшая. Мордасов замолчал, погрустнел…
– Обычная история… – Она как-то беззащитно пожала плечами.
– А почему все-таки… бывшая?
Елена сидела молча, словно забыв про собеседника.
– Ну что ж, давайте выпьем за Олежку… – попытался оживить стол Лук. – За гениального русского композитора. Так, во всяком случае, раньше все считали.
– А сейчас о нем забыли… – тихо произнесла женщина с вдруг постаревшим лицом. – Ему никто не нужен… Ни я… Ни друзья… Ни издатели… Ни поклонники… бывшие.
Они чокнулись и молча выпили.
– Что я могу для него сделать? – осторожно, обращаясь к ней, как к больной, спросил Мордасов.
– Не знаю… – Она пожала плечами. – Наверно, он вам сам скажет.
Мордасов сидел несколько мгновений молча, ушедший в себя.
– А если я не… не смогу… не будет у меня сил? – Он не договорил, но она всё поняла.
– Я же не могу приказать вам… Решайте сами, – она отвернулась и достала из сумочки пудреницу.
Мордасов молча и сосредоточенно смотрел, как она у всех на глазах приводит себя в порядок.
Наконец она убрала пудреницу и снова улыбнулась ему почти светской улыбкой.
– Не берите мою просьбу близко к сердцу, – улыбнулась Елена.
Мордасов ответил не сразу.
– Вы поймите, девочка, – начал он раздумчиво. – Я уже так давно живу в другом, чем Россия, мире, у меня возникли другие ценности… Другие, достаточно жестокие представления о мире…
– Какие же, например? – спросила она почти кокетливо.
Он вздохнул и ответил не сразу.
– Например, знание… Для нелегко работающего артиста, что вокруг меня… Во всем мире существуют лишь группировки, мода, популярность, снобы, наглецы и дураки. Прошло время, когда вас покупали только за то, что вы стоите: по большому счету. Теперь вы должны удовлетворять всем этим понятиям. Во всем музыкальном мире царствует шесть-семь группировок… В основном еврейские… Их всего-то в мире сорок, сорок пять человек. И они делят весь мировой рынок. Они заказывают моду, создают популярность, держат рынок записей. Да, они снобы, наглецы и дураки…
Мордасов раскраснелся и даже начал стучать указательным пальцем по столу.
– Но они держат в своих руках мир музыки, славы, денег… И поэтому…
Она перебила его:
– И поэтому Олегу нет среди них места? Так, да? Он неуверенно пожал плечами. Ей стало даже жалко Мордасова.
– Но вы же сами сказали, что он – гений?
– Был… – выпалил Лук. – Был!
К их столику подошли торжествующе улыбающийся метрдотель и невозмутимый Альберт Терентьич.
– Прошу вас, маэстро, – обратился к Мордасову мэтр. – Гонорар уже выплачен вашему импресарио.
Альберт Терентьич с невозмутимым видом кивнул и чуть похлопал ладонью по кейсу из крокодиловой кожи.
Лука Ильич на мгновение стал серьезным. Кивком попросил прощения у своей спутницы и решительным шагом направился к небольшому оркестру в глубине зала.
Он минуту-другую пошептался с пианистом и вышел вперед…
В зале раздались аплодисменты.
– Великий Лук Мордэ!.. Приветствуйте прославленного нашего гостя!
Голос метрдотеля был звонок и торжествующ.
Лук начал итальянскую песню вполголоса, но уже через несколько тактов его голос окреп, развернулся, как звучащий ветер, и слушатели невольно почувствовали озноб от этого божественного, свободного священнодействия.
Сто раз слышанные мелодии вдруг открылись таким глубоким драматизмом, что казалось, это не затрепанные песенки из «золотого песенного репертуара», а почти трагические арии великого Верди или Пуччини.
Одна за другой мелодии были наполнены такой свободой и мощью голоса, что казалось, ничто и никто больше не существует в этом ресторанном зале, кроме этого творящего чудо вокала артиста.
Мордасов поклонился, вспыхнули несколько фотовспышек… Оцепеневший зал через мгновение разразился овацией, криками «браво», даже женским визгом.
Лука Ильич раскланивался, благодаря и улыбаясь, успевал только подписывать автографы… С него лил пот, но он был счастлив. Он знал, что он победил и сегодня. Победил себя, аудиторию… Лука Ильич понимал, что в этот вечер первый раз пел в России.
– Спасибо, спасибо… Я тоже рад… Приходите завтра на мой концерт… Спасибо… Всем! Всем…
Когда Лука подошел к своему столику, он был пуст.
– Она ушла, – услышал он за своей спиной тихий, настороженный голос Альберта Терентьича.
* * *
Лука Ильич проснулся от сильной боли в груди. В глазах мелькали какие-то блестки. Кружилась голова… Предательская слабость обняла всю левую сторону тела…
Ему казалось, что он умирает.
– Ерунда… Ерунда, – шептал он про себя, пытаясь найти взглядом часы.
Было без десяти три.
На какое-то мгновение ему стало легче, но боль не уходила. Мысли путались.
– Ну, вот и все, – прошептал Мордасов. – И ничто уже не важно… Ничто!
Левая рука была бесчувственна. В голове нарастал какой-то прерывистый шум.
Он лежал, не в силах двинуться, не в силах позвать кого-нибудь.
