Вне зависимости от того, что вы хотите — помочь умным и деятельным евреям или победить еврейский разум — вы должны учитывать оба фланга еврейской толпы. В противном случае, как говорил то ли Талейран, то ли Фуше, то ли сам Наполеон, это хуже преступления — это ошибка. Ошибка, которая ни в коем случае не приведет вас к успеху.
Я получил, прочел и частью опубликовал сотни писем от людей, совершающих эту ошибку и ненавидящих всех евреев целиком. Среди них, на мой взгляд, очень много тех, кого привлекает расизм как таковой, тех, кого можно назвать жидом, но, к примеру, русской национальности. Однако есть и такие, которые, по-моему, искренне считают, что, убери всех до одного евреев из России, и проблем не останется. Думаю, что эти люди либо вообще не жили с евреями, либо жили с толпой, примыкающей к расистскому флангу еврейства. Я же в основном жил с евреями с противоположного конца села и хотел бы о них вспомнить вот зачем.
Я в своей жизни обязан очень многим людям за всё: за воспитание, за обучение, за помощь, за добрый совет, за любовь, за дружбу. Я украинец, посему евреям как таковым не обязан ничем, но среди тех людей, кому я обязан, были и евреи. Я не собираюсь делать вид, как будто мне это неизвестно или как будто я «выше этого». Это были и есть мои друзья, мои товарищи, и я перестану себя уважать, если застесняюсь их национальности — они её не стеснялись, а мне и подавно стесняться нечего.
В единой семье
Итак. Я родился и вырос в Днепропетровске на левом берегу Днепра, в районе, который тогда назывался Сахалин. Это был район в основном частной застройки с небольшим количеством многоэтажных домов, наш дом отец построил в 1948 или 1949 году — к моему рождению. Жители поселка работали в основном на заводах: на «Артеме» — на заводе тяжелого бумагоделательного машиностроения им. Артема, на этом заводе старшим мастером котельно-кузнечного цеха работал и мой отец; на «стрелке» — на Стрелочном заводе, производившем для железных дорог стрелочные переводы и сопутствующее оборудование; на «узле» — Нижнеднепровском железнодорожном узле; на «карлаганке» — трубопрокатном заводе им. Карла Либкнехта, который до революции принадлежал бельгийцу Карлу Гантке, откуда и кличка; на бум-фабрике; на мясокомбинате.
Соседями слева у нас были Колесниковы, он был главным бухгалтером «Артема», она — домохозяйка, их дочь была замужем за военным летчиком и моталась с ним по гарнизонам, а их сын Шурик, на год младше меня, жил с дедушкой и бабушкой и был моим приятелем детсадовских лет. К школьным годам его отец стал генерал-лейтенантом, где-то осел, забрал сначала сына, а потом овдовевшую тещу. Дом купил поп, отец Анатолий, тогда ему было лет 28.
Как-то мой брат Гена, будучи в отпуске, перепил ту компанию, с которой начал пить, сам не унимался, вышел на улицу, а там Анатолий снег перед домом отбрасывает. Гена его по-соседски пригласил, налил ему и себе по полстакана самогона, выпили, налил еще по полстакана, снова выпили, и брат спрашивает:
— Толя, скажи честно, ты в Бога веришь?
— Гена, а ты бы меня уважал, если бы я на такой работе работал и не верил? — немного подумавши, ответил вопросом на вопрос отец Анатолий.
— Ну, тогда давай еще выпьем, — и брат налил очередные полстакана.
— Последний раз, Гена, у меня язва.
В те годы офицеры с гордостью носили форму и вне части, а попы ходили в штатском вне церкви, теперь, как вы знаете, все наоборот. Анатолий тоже ходил в обычном костюме, хотя на службу и обратно ездил на такси — церковь оплачивала. Единственно, что в нем было не так, так это презираемая в нашем районе безрукость. Как-то ему разбили окно, так стекло ему вставлял я, хотя был тогда, наверное, в 8 классе.
Соседями справа была семья Краснощековых, дядя Леня работал на «карлаганке», на фронте ему снесло часть черепа, и на этом месте была серебряная пластина, из-за этого ранения страдал эпилептическими припадками и терял сознание. Как-то он крыл крышу, и приступ захватил его на коньке, тетя Маруся закричала, мой отец взлетел к нему и удержал от падения, затем обвязал веревкой и спустил на землю. Я уже был студентом, когда припадок случился на кровати, дядя Леня, потеряв сознание, уткнулся головой в подушку и задохнулся. У них было три сына, Валера был старше меня на год, Саша — младше на два, Сергей тогда был совсем маленький. Дружили мы с Валеркой, а он отличался исключительной тщательностью в работе и легко находил различные технические решения. Его рогатки были, как сказали бы сегодня, эксклюзивными, поджоги (самодельные пистолеты по типу старинных) — хоть в музее выставляй, голубятню он построил такую, что и самому жить было бы не стыдно, на его мотоцикле «Ява» было столько полированных прибамбасов, что она была как игрушечка. И меня впоследствии нисколько не удивило, что именно он возглавлял бригады, которые монтировали за рубежом изделия завода им. Артема.
Не думаю, что нашу компанию ребят следовало бы назвать хулиганской или преступной, хотя кое-кто все же отсидел, мы, скорее, защищали свою территорию от хозяйствования чужих компаний. А в целом же собирались для различных игр и времяпрепровождения. Единственно, мы безбожно матерились, причем я сейчас даже и не понимаю, почему. От своего отца я за всю жизнь матерного слова не услышал, такое впечатление, что он их и не знал, соседи тоже матерились очень редко и не при детях, а мы сквернословили вовсю. Как-то я прочитал, что французы едят лягушек, вечером рассказал ребятам, мы быстро, хотя было уже темно, настреляли из рогаток несколько лягушек, развели на берегу Днепра костер и начали жарить. Пожарить-то мы их пожарили, но есть никто не хотел, а тут незаметно в темноте подошел мой отец, разыскивавший меня, и услышал, на каком языке я изъясняюсь. Сильно меня потрепал, но не исправил, разве что я стал осмотрительнее.
Национальность друг друга нас, само собой, не интересовала, как не интересовала она и взрослых, мы все были свои. Одно время у нас в компании был парнишка, как я сейчас думаю, якут. Ну был он не похож на остальных — ну и что тут такого? Через день-два этого уже никто не замечает. Про жидов мы тоже, конечно, знали, что это народ вредный, на войне они не воевали, а теперь все устроились в магазины и на базы и спекулируют дефицитным товаром. Но дефицитным был какой-то модный товар, а ни нам, ни нашим родителям он был не нужен, поэтому практически мы этих жидов никогда не видели и дел с ними не имели. Были они для нас какими-то персонажами из анекдотов. А те евреи, с которыми мы общались, были такие же, как и все, посему и на их национальность никто внимания не обращал.
Что касается «такие, как и все», вспоминаю такой забавный случай. Мы, несколько пацанов, зачем-то вертелись у пивной, которую в округе называли «шалманом». Пива нам бы не продали, да и посетители не допустили бы, чтобы мы пили, я вообще вне дома попробовал в первый раз вино в десятом классе на чьем-то неофициальном дне рождения. В это время в «шалмане» крутился районный «бич» — мужичок, вечно пьяный, вечно что-то подворовывающий по пустякам. В тот момент он выпрашивал у мужиков на кружку пива и забавлял их историей. Согласно ей, он еще недавно выдал себя за еврея и напросился в какой-то магазин к евреям грузчиком. Те его приняли и помогли, однако он в благодарность что-то у них украл.
— Они зазвали меня в кабинет директора и говорят: «Покажи свой поц!» — а что я им покажу? Так они и узнали, что я не жид, и сразу же выгнали меня, — рассказывал этот мужичок под смех остальных.
Мы, конечно, слышали слово «поц» и из контекста догадывались, что это. Но теперь получалось, что поц — это какой-то документ. Ребята посмотрели на меня, поскольку я брал книги из трех библиотек сразу и считался самым продвинутым. Однако я сам ничего не мог понять и спросил мужичка, при чем тут поц? Тот успел сказать, что у жидов он обрезанный, но остальные мужики нас отогнали. Мы тогда озадачились еще больше: как так? И как обрезают: наполовину или чуть-чуть? И зачем это? Правда, другие заботы тут же отвлекли нас от этого садизма, а потом, когда я читал «Занимательную библию» Лео Таксиля, то снова ничего не понял: получалось, что не режут пополам, как мы предполагали, а просто отрезают какую-то «крайнюю плоть», но как было узнать, что это такое? Мы-то называли её по-другому. Так что я ничем не смог помочь нашей компании в прояснении этого вопроса, да и сам узнал подробности уже студентом.
В уличной компании нашим другом был Дима Пинхасович, в нем было плохо то, что он мог задраться к чужим и затеять драку тогда, когда она и даром не была нужна. Потом я пришел к выводу, что этим он, скорее всего, хотел показать нам, что хотя и еврей, но не трус, но нам-то его еврейство было без разницы, а приключений на свою шею и от Сынка (Вовки Сынкова) вполне хватало.
В моем классе, думаю, тоже были евреи, но опять-таки их еврейство никого не волновало, поскольку они ничем и ни в чем от нас не отличались. А вот учителя в моей родной 43-й школе, как я сейчас думаю, чуть ли не наполовину были евреи. Думаю, что директор школы Лясота Иван Ильич был еврей, моя классная руководительница Нинель Семеновна тоже, думаю, была еврейка. Когда я в первый раз не поступил в институт и она узнала, что из-за тройки по письменной математике, то чуть не заплакала. Она преподавала алгебру и геометрию, а я хотя и не был медалист, но учился-то хорошо, четверок у меня было мало, и, главное, она считала меня способным именно в математике. Мне её даже жаль стало. Впрочем, из-за моего непоступления в институт меньше всего, по-моему, переживал только я, мне кажется, что даже пацаны нашей компании были мною недовольны, так как ожидали от меня большего.
