— А ты что? Стреляешь?
— Стреляю помаленьку…
В сущности, это тоже была чистая правда: как раз на прошлой неделе он закончил специальные снайперские курсы, где отстрелял чертову пропасть патронов, так что указательный палец не чувствовал и не узнавал из прикосновений ничего, кроме гладкой металлической поверхности ружейного цевья, а ключица ныла от дружеской отдачи выстрелов. И когда, сверив мишени, командир одобрительно присвистывал и буркал что-то о «глазомере», Леон мысленно усмехался. Каждому не объяснишь, что в цель он попадает горлом; механизм один: взять точную ноту. Он демонстрировал лучшие результаты. Прошло столько времени с той проклятой ночи, но он по-прежнему должен был все делать лучше всех.
Габриэла вдруг потянулась через стол и накрыла его руку.
— Я уже забыла, какие у тебя потрясающе красивые руки, — нежно проговорила она, перебирая его пальцы. И он не мог их отдернуть, чтобы не ставить себя в идиотское положение истерика и недотроги. — Знаешь, — сказала она спокойно и просто, как о чем-то бытовом. — Я ведь долго с собой разбиралась после той ночи.
— Замолчи, пожалуйста! — воскликнул он, отшатнувшись, будто его ударили под дых. — Пожалуйста!
Господи, избавь меня от этой пошлости!..
И вмиг ощутил, что ничего не изменилось, ничего: он задыхается, когда смотрит на нее, он дышать не может, и та ночь навсегда останется главной и безысходной, отвратительной, уродливой; самой прекрасной в жизни. Как молния, наотмашь секущая стеклянную стену.
— Нет, погоди, — терпеливо возразила она. — Ведь все в прошлом. Я сразу хотела объясниться… ну, объяснить тебе. Никто ведь не думал, что ты так резко, необъяснимо оборвешь… нашу дружбу, все наши отношения… Как будто они ничего не стоили! Ты оказался ужасным эгоистом и сволочью, Леон! Меир… он, знаешь, готов был сам идти к тебе мириться. Но Магда сказала… ну, это неважно. Она, ты ведь не знаешь, была в шоке, потому что Меир случайно убил Бусю, эту ее обожаемую мерзкую крысу. Ну, что ты смотришь? Да, тебе ведь было не до того. Меир ее просто тогда… затоптал. Ну, случайно, я говорю же: случай-но! И Магда плакала. И уверяла, что Буся кинулась спасать тебя и погибла, тебя защищая. Представляешь этот маразм?
Она заторопилась, глядя на его болезненно застывшую гримасу, на то, как он поднимается, подхватывает рюкзак, винтовку… Торопилась достать его жалом, видя, что жертва ускользает.
— Ты сам виноват: тебе нужно было дождаться, пока я выберу по-настоящему. Я ведь была дурочка, девчонка… Для меня это была тогда… такая игра, новая, увлекательная. И… Меир — такой большой, крупный парень… А ты — мальчик, невесомый, трепетный и… новичок, как и я. А у Меира, я знала, уже были женщины. И мне захотелось попробовать — как это, когда большое опытное тело… такой вес, настоящий мужчина…
Он вскочил и пошел вдоль скамеек к линии перрона, уже не слыша ее голоса, бормоча: «Гадина… гадина… гадина…» Выбежал — беспамятный — в холодный, секущий лицо и руки дождь, на ходу запрыгнул в отъезжавший до Нетании автобус — совсем другое направление, ему ведь в Иерусалим. Драгоценный день потерян. Но представить себе, что он должен ехать с ней в одном автобусе, рядом сидеть, чувствуя теплое бедро, слушать подлые речи… Вскочил в чужой автобус, лишь бы скрыться — от ее живота, ее синих глаз, округлых плеч и тяжелой прекрасной груди. От быстрых ласковых рук и безжалостно разящего языка.
От этой «беременной тетки».
От девочки, которая, видимо, никогда его не отпустит.
* * *
И снова — чертова пустыня, песок и раскаленные камни, и градусов сорок в тени. И тренировки, уже другие, продвинутые, марш-броски с полным снаряжением и всеми видами оружия, которые твой взвод использует в боевых действиях, а это и твоя винтовка, и пулеметы, и РПГ, и двадцатилитровая канистра с водой. Дистанция — восемьдесят километров. И когда, с трудом передвигая ноги, уверенный, что ты уже сошел с ума и вся твоя жизнь тебе привиделась, а настоящим было всегда только это: пустыня, винтовка, дорога по краю горы, с полусотней килограммов на горбу, с большим раскаленным болтом в башке, вбитым где-то между затылком и ушами, когда уже завершаешь дистанцию — тут командир приказывает расправить носилки и выбирает самого крупного бойца — обычно это Шаули, черт бы побрал долбаного бегемота! И, сменяясь под носилками, из-за пота, заливающего глаза, не разбирая дороги, ты волочешь «раненого» еще километров десять, а он знай покрикивает:
— Давай-давай, Кенарь! Прибавьте ходу, ребята, а то я сдохну, кровью истеку! Или просто обосрусь…
Но наконец все подразделения разъезжаются по своим базам, получают «свое» оружие, и тогда…
И тогда начинаются тренировки «настоящие», как будто до сегодняшнего дня они репетировали «Танец маленьких лебедей». Перед ними возникает инструктор военных действий Надав — приземистый, на вид коряво-цепкий и лысый, как булыжник. С безжалостным взглядом душегуба, встреченного в лесу. И тут ты понимаешь, что все интересные уроки по «крав мага» с Сёмкой Бен-Йорамом были — так, некоторым ознакомлением, чистилищем, преддверием ада; что Сёмка берег тебя, дурака, дабы ты не наломал дров. А вот сейчас начнется то настоящее, что превратит тебя в боевую машину. В чудовище. В убийцу.
— Никаких разговоров! — говорит Надав. — Молчать, не думать, исполнять на автопилоте. Буду бить. Избивать, как собак. После спасибо скажете.
На первом занятии он сломал о спину Шаули три деревянные палки. Из Леона вышиб дух минут на пять.
— Не думать! Делать! Бить! Никаких чувств, только инстинкт!
И снова, и снова Надав ставит их в пару с Шаули: удар, удар, обманный в голову, апперкот под дых. Шаули переходит в нападение, и значит, главное сейчас — закрыть голову от чугунных его кулаков. Левая! правая! левая! правая!.. Пот заливает глаза, грудь ходит ходуном, перчатки весят килограмм по двадцать. Господи, это кончится когда-нибудь?! Удар левой, блок, двушка руками… серия ударов Шаули, тот бьет прямой ногой, отбрасывая Леона из клинча… Отскакивает и снова пробивает ноги Леону; тот удерживается, атакует, сближает дистанцию, ныряет под руку и проводит серию ударов ногами…
— Хорошо! — кричит Надав. — Хорошо, стоп! Сто-о-оп!!!
Они отскакивают и стоят, качаясь, еще не понимая, что бой остановлен, готовые снова ринуться друг на друга. Наконец, обнимаются, стягивают перчатки и, спотыкаясь, бредут к бутылкам воды, составленным пирамидой в углу тренировочного зала. И хлещут, и хлещут ее, закинув головы, не вытирая ручьев, бегущих по горлу на грудь и живот, и никак не могут вволю напиться.
И оружие превращается в продолжение руки, головы, тела: вошел в стойку, стреляешь, перезаряжаешь, стреляешь сидя, стоя, лежа… бежишь и стреляешь. Ты не человек, ты машина, ты зверь. Бросаешь гранату, влетаешь в дом, стреляешь, стреляешь, стреляешь. Ты должен убить и выжить. Убить врага и выжить сам.
По ходу тренировок взвод покидают ребята — тот, кто сломался, кто устал, кто «больше не может». Молча собирают рюкзаки и уходят — в другие подразделения, где «человечнее», то есть легче. Хотя б немного, но легче, и не так страшно, и не так часто теряешь товарищей в бесконечных ночных операциях.
— Кенарь, знаешь, я не осуждаю, — говорит как-то вечером Шаули. Он лежит, закинув руки за голову. Длинные его ноги, как всегда, вылезают за края любой койки. — Я их понимаю, Кенарь. Ты перестаешь быть человеком. И уже не веришь, что когда-нибудь опять им станешь. Я бы и сам ушел, чтобы не рехнуться. Но не могу. Доказываю.
— Кому? — еле ворочая языком, спрашивает Леон, уплывая в сон.
— Старшему брату. Он в «Сайерет маткаль»[19] был и очень, слышь, Кенарь, меня достал, такой долбоеб! Очень я его люблю. Так чтобы он не выпендривался, слышь… — Шаули вздыхает, молчит с минуту и вдруг спрашивает: — Кенарь, а ты можешь петь нормальным голосом?
Леон хмыкает:
— Н-нет. Не получается… Не могу.
— Но ты же еще на этом играешь… на саксофоне?
— На кларнете.
— Ну, неважно… ты же все равно мог бы, как принц, эту армию трахать и в рот и в жопу! Какого черта ты паришься в этом аду?
Леон долго молчит и, когда Шаули уже похрапывает, говорит самому себе:
— Доказываю.
И засыпает.
И во сне проверяет — хорошо ли двигается затвор, и во сне заполняет магазины, и мягко вставляет патрон, чтобы при стрельбе не заклинило. И тщательно мажет маскировочной краской лицо и руки, чтоб не блестели, потому что (это он помнит даже во сне) блеск — главный враг снайпера. И во сне он идет по дну ущелья в полной тьме, чтобы не спугнуть дичь, и занимает огневую позицию, и лежит, лежит, лежит, ожидая своей мишени, врага своего — чтобы его убить… И когда тот возникает на тропинке, с винтовкой в руках, Леон ведет его прицелом, держа красный огонек на груди, в ожидании команды Надава. И во сне она звучит, эта команда, и он жмет на спуск, и передергивает затвор, и снова стреляет, на таком расстоянии вдруг замечая, что ведь это он сам! разве так бывает? Так кто же я? снайпер? террорист? их общая жертва? — и падает под собственными пулями…
