— Взят!!! Готов! На антресолях прятался, сука! Внимание, выводим!
В проем двери бойцы выталкивают «джонни» — он в наручниках, глаза завязаны — и бегом волокут к «рыцарю». И разом черное дыхание ночи взрывается беспорядочной и ядовитой отрыжкой автоматных и ружейных выстрелов.
Справа, слева, справа, слева, поверху, понизу… пули провизгивают в миллиметре от каски, бронежилет, как было сказано выше, — не балетная пачка… Солдаты бегут к машине, звено за звеном, стреляя во все стороны: источник огня в этом тайфуне вспышек и треска засечь невозможно. Вот уже «рыцарь», родненький, и дверцы открыты, и пока солдаты запрыгивают внутрь, Леон — замыкающий — останавливается и лупит во все стороны так, что гильзы разлетаются веером. Напоследок вышибает фонарь на столбе, и округа погружается в спасительную темень. Доброй ночи тебе, мирный Шхем!
Все уже внутри, с уловом; водитель рвет с места, «рыцаря» бросает вперед, и он прыгает, как рысь, и мгновенно набирает скорость.
Ну, вроде всё… Неплохо порыбачили. «Джонни» сгружен на скамейку, как мешок, привалился к стене в неудобной позе, тяжело дышит, скалится. Стонет…
Еще не свыкся с мыслью. Ничего, привыкнешь, миляга. Вот сейчас сдадим тебя серьезным ребятам, уж они пощупают твою нежную промежность, уж они порасспрашивают кое о ком, вопросов у них к тебе накопилось достаточно.
А у нас главное — что? Потерь и раненых нет.
— Курить — умираю… — мечтательно произносит Шаули.
* * *
…С этим круглолицым, бровастым, с нежными ямочками на щеках, очень высоким и очень тощим парси они столкнулись еще в ба́куме — на базе распределения новобранцев. Переодевались рядом в только что выданную новенькую форму. Размеры — ужасающе разные, до смешного. Этим двоим вообще вряд ли стоило показываться вместе: эстрадная пара комиков. Легкая добыча армейских остряков.
— Я — парси, — доверительно сообщил Леону верзила.
— А я — руси, — усмехнувшись, ответил тот.
— Да иди ты! — удивился Шаули и произнес пылкую фразу на каком-то незнакомом языке.
— Не понял…
— Это я на фарси сказал, на нашем языке, — что ты похож на меня, как брат. У меня дома говорят на фарси, — пояснил Шаули. — Вот попади мы с тобой в Тегеран…
— …давай не надо, — отозвался Леон.
— Или в Тебриз…
— Знаешь, а не пошел ты…
И на перекличке встали рядом, не обращая внимания на иронические взгляды, и попросились в одну часть. И дальше уже практически не разлучались, ни на базе, где протаранили весь курс молодого бойца, ни на следующих ступенях изматывающих учений, когда в пустыне спали просто в вырытых ямах в песке, жрали одни лишь консервы из боевого пайка вперемешку с песком, пили воду с песком, скрипели песком на зубах, плевались песком, дышали песком и падали в него, в абсолютной апатии к голоду, жажде, ударам, ожогам и собственной крови и вони.
— Эй, Леон! Сигарету хочешь?
— Не курю.
— Что так? Болеешь?
— Не, пел когда-то. Курево горлу вредит.
— Ты — пел?! А что ты пел, Леон?
— Да всякое там… из классики.
— Что это — классика?
Леон молчит, улыбаясь в темноту.
Они распластались на земле посреди пустыни, измочаленные тренировками и стрельбищами. Пухлая тьма щупает твое лицо омерзительно холодными мокрыми пальцами. Воздух полон какими-то шорохами, шевелениями, щелчками и вздохами, но тебе уже все равно, кто там ползает, прыгает, подбирается или жалит: сил едва хватает на то, чтобы дышать, не до бесед по душам. Лучше не отвечать, притвориться, что уснул, да ты и уснешь через мгновение — просто выпадешь в мутный обморок забытья.
— Ну… как тебе объяснить.
Леон приподнимается на локте и выдает в студеную тьму пустыни длинную звенящую трель… и еще одну, октавой выше. И — в абсолютной тишине занявшегося дыхания в глотках полутора десятка солдат — третью заливистую трель, штопором восходящую в алмазное небо…
И когда на рассвете сержант поднимает их на первую пробежку, Леон просыпается с готовой кличкой «Кенарь». А армейская кличка — это вам любой резервист подтвердит — прикипает к твоей заднице на всю жизнь, будь ты потом хоть генеральный директор консорциума, хоть глава банка Израиля, хоть даже премьер-министр.
* * *
Конечно, он знал, что Габриэла и Меир поженились.
Старшие Калдманы, робко нащупывая к нему «обратную дорогу», даже прислали приглашение на свадьбу, на которое он не отреагировал. Было бы странно заявиться туда и бродить одному с рюмкой-тарелкой среди нарядных родственников и гостей, любоваться на сияющую пару под хупой и слушать все эти посвящаешься мне по закону Моше и Израиля…
И рукоплескать, когда жених раздавит ножищей хрустальный бокал в память о разрушенном Храме.
Нет уж, без меня.
Ему казалось, что он научился отгонять Габриэлу. Во всяком случае, армия сильно этому помогла, а череда свойских девочек, с которыми так славно было проводить увольнительные, вполне его убедила, что уж с руками-ногами и попками у них все обстояло примерно так же, как у Габриэлы.
Леону казалось: встреть он ее сейчас, мог бы и мимо пройти, а мог бы и остановиться поболтать. Подумаешь, дело житейское: ну, оказались случайно в одной койке в сильную грозу…
…Как это ни смешно, в день, когда он столкнулся с ней на Центральном автовокзале в Тель-Авиве, тоже хлестал дождь, первый в этом сезоне. Небо раскатывало басовитые картавые арпеджио, что, впрочем, заглушалось обычными шумами этого гигантского здания: музыкой, голосами, ревом автобусных двигателей, беспрерывной рекламой и объявлениями по местному радио.
Он ждал свой автобус на Иерусалим в отличном настроении: впереди ждали огрызок пятницы и целая суббота, еще и утро воскресенья, если встать пораньше. Он давно научился обстоятельно раскладывать все свои отпускные часы и минуты по уютным полочкам, смакуя каждую и каждую посвящая замечательным не армейским, а личным делам.
По пятницам здесь крутились, сновали, бежали к автобусам, на ходу жуя питы с фалафелем, целыми компаниями сидели в кружок на полу со своими винтовками сотни солдат. За двадцать минут можно было встретить кого угодно из друзей, знакомых, однополчан. Леон и не удивился, когда на его плечо легла чья-то рука. Он даже не в первый миг обернулся, потому что запихивал в рюкзак вылезавший рукав форменного пуловера. А когда обернулся…
— Я ужасная, да? — спросила она, улыбаясь.
Он сказал:
— Да. Ужасная.
Она была прелестна: сарафан на бретельках открывал округлившиеся плечи, обнимал ее под упруго наполненной грудью. И так же упруго была наполнена под грудью нежно-бирюзовая легкая ткань сарафана. Глаза сияли, волосы стали еще пышнее.
— Смотри, какой огромный живот! — сказала она, упирая кулаки в поясницу и поддавая бедрами, словно предъявляя ему особое свое достижение. — И это только начало. Представляешь, что будет дальше? Это ведь близнецы!
— Я в восторге, — буркнул он, забрасывая на плечо рюкзак.
— Слушай, — сказала она, — покорми меня, а? Такая глупость, я утром сменила сумочку, и в той, другой, остался кошелек. И я без груша в кармане, раздетая, несчастная, в дождь… И ужасно есть хочу! Тебе не в напряг? — И свойски подмигнула: — Подкорми беременную тетку!
И ему ничего не оставалось, как, пропустив свой автобус, завести ее в кафе «Арома» на том же этаже и купить тост с сыром и помидорами, бутылку диетической колы. Пришлось сидеть за столом напротив, пока «беременная тетка» с отменным аппетитом поглощала свой обед. Он сидел, вытянув праздные руки на столе, и, чтобы не смотреть на Габриэлу, оглядывал зал и потоки пассажиров, что напирали друг на друга, просачивались сквозь толпу, текли, спешили, гомонили, ругались, целовались на ходу…
И все же боковым жадным зрением следил за ней. Откусывая от тоста, она наклонялась над столом, и полная грудь являлась за ненадежной резинкой сарафана, как дорогое украшение на витрине. Всякий раз он поспешно отводил глаза, как бездомный нищий перед той же витриной.
— Меир служит при аналитическом отделе Генштаба, — сказала она с оттопыренной щекой. — Натан говорит, это колоссально — в его возрасте. Но сам и пальцем не шевельнул, знаешь, эти его паршивые принципы… Но Меир предложил одну гениальную штуку, и они все отпали и забегали вокруг него, как ошпаренные крысы… Какую-то безумно важную штуку для одной супершпионской программы. Что-то там с алгоритмом, предсказывающим различные события с точностью до восьмидесяти процентов.
— Угу…
— Меир же гений. Настоящий гений.
Он молчал, рассматривая религиозную семейку: двух совсем юных родителей, успевших наклепать троих ребятишек мал мала меньше. Это правда. Меир — гений.
