И до рассвета прыгает с крыши на крышу притертых друг к другу арабских домов в лагере беженцев, и швыряет шоковую гранату, и следом за ней дымовую, и сквозь черный шлейф крутящейся дымовухи видит пламя выстрелов и бьет туда, точно, горлом — ноту берет… и вжимается в стену, когда над плечом вгрызается пуля в бетон, отщелкивая брызги штукатурки… А после снова идет и идет по ущелью, и видит, как он же выходит из дома в арабской деревне, и, лежа за уступом горы, стреляет в того себя, и передергивает затвор, и снова стреляет. И вновь передергивает затвор, и стреляет — для верности.
Снайперскими пулями, что, попадая в твое тело, распускаются внутри, как цветок.
«Расаса кнас алати тусибук, туздахиру дахлак каалзухара…»
* * *
Весь последний армейский год оба они, и Леон, и Шаули, держались на мечте: после демобилизации месяца на три закатиться куда-нибудь на соленый-перченый край света. Не в Европу, конечно, — что там делать, в тихой заводи; как быть с накопленным в крови вулканом адреналина? Где взять ежедневную наркодозу смертельной опасности? Если уж ехать, то в Тибет, в Индию, в Гималаи, в Перу — как многие солдаты боевых частей израильской армии.
— Продираясь сквозь джунгли, вырубая дорогу топориком, вступать в схватку с вождями людоедских племен, — говорил Шаули. — Или хотя бы вши подцепить — экстрим есть экстрим.
Чтобы скопить на билет из плевой, в сущности, армейской зарплаты, Шаули даже бросил курить — временно, конечно. Злой ходил, как черт, на все огрызался. Но, в конце-то концов, для чего нам, разведчикам, воля дана?!
На что невозможно не тратить — на девчонок. Выходишь в увольнительную, ведешь ее в бар — коктейль, закуска, все путем. Ее же потом завалить хочется. Это, конечно, уважительные расходы. Но все равно к концу службы должны были собраться нехилые бабули. Главное — на билет скопить, а там уж можно устроиться на любую работу в какой-нибудь паб или отель, повкалывать месячишко — и дальше пошел, с котомкой за плечами. Что такое тамошняя физическая нагрузка после наших-то марш-бросков, после наших-то изящных армейских ридикюлей вместе с рацией и прочими кружевами!
— На Филиппины поедем… — мечтательно говорил Леон. — Там есть классные места для фридайвинга. Остров Миндоро… Пляжи белые-белые… Научу тебя нырять, ты оценишь, что такое настоящий кайф.
— Скажешь, больший кайф, чем трахать Оснат?
— Больший, — убежденно говорил Леон. Об Оснат, девчонке Шаули, он знал только понаслышке: его ревнивый друг, истинно восточный человек, в этом деле никому не доверял, и меньше всех — Леону.
— Ну, давай, Кенарь… пой, — просил Шаули после какой-нибудь особенно тяжелой операции, вроде очередной «соломенной вдовы» — как на армейском сленге именуют засаду со всем вытекающим из нее балетным дивертисментом. — Давай: что там еще, на Миндоро?
— Там коралловые рифы.
— Как у нас в Эйлате?
— Лучше. Есть такой риф — Талипанан. Глубина метров тридцать. Возьмем их местную лодку, банке называется, с бамбуковым навесом. Можем прямо в ней и жить. Главное: ты налегке — маска, ласты, легкий костюм… Никаких баллонов, никакой тяжести. Ты — это просто ты, понимаешь? Погружаешься в другой мир, сливаешься с ним, и на две-три минуты — на сколько легких хватит — ты просто рыба. Такая рыба глазастая. И никакой другой жизни у тебя не было и нет. Скользишь вдоль рифа, оплываешь его, а под тобой — морские звезды, голотурии… полосатые змеи…
— Эй, Кенарь, не спи, пожалуйста, а? Тошно мне, Кенарь… Видал, как взорвалась у Цвики башка?..
Оба умолкают.
Цвика погиб на задании позавчера. Случайное стечение обстоятельств, не хочется вспоминать. Он был в «действующем» звене, шел с Леоном и Шаули, первым вбежал в дом и схлопотал свою пулю. Вчера его хоронили на военном кладбище, молча давясь слезами при виде матери и сестер. Нет, о Цвике — не надо. Не стоит сейчас о Цвике. Надо спать. К тому же в любой момент может влететь в казарму Шимон с воплем: «Тревога! Минута — готовность с полным снаряжением!»
— Ну, давай, Кенарь… дальше пой: голотурия, морские звезды. Может, и акулы там есть, а ты скрываешь?
— Акулы… водятся, да, — на зевке, с усилием продолжает Леон. — Шаули, ты бы снял свои прошлогодние носки, а? Так воняют — нет сил…
— Завтра дома постираю. Гони дальше: акулы. Настоящие?
— Ну-у… не игрушечные. Черноперые акулы. Только ты им на фиг не нужен. Не дергайся, они тебя и не заметят.
— Но ножичек взять придется? Нож «коммандо» возьму, он приемистый такой, удобный. Что там еще?
— Скаты есть.
— Скаты… Это опасно?
— А улицу не опасно переходить?
— Ну, дальше.
— Ну, плывешь, паришь… ме-е-е-дленно, пла-а-авно…
— Не засыпай, Кенарь! Не будь таким гадом… Расскажи про голубых буйволов.
— Да я не сплю, с чего ты взял. Буйволы — не голубые, обычные. Просто картинку видел в Интернете: буйволы на Миндоро. Запряжены в повозку, низкую такую, деревянную. И сами — мощные, низкие, темно-серые. А вот рога голубые, да — как два полумесяца…
— Не засыпай, Кенарь! Умоляю, не засыпай…
* * *
…С Филиппинами, однако, не вышло. Где-то в январе после увольнительной Леон забыл дома банковскую карточку, а к следующей увольнительной она уже была чиста, как вода в районе рифа Талипанан.
Сначала он пробовал ругаться со служащей банка «Апоалим», чей банкомат не хотел выдавать ему какой-то несчастный полтинник, выстоял очередь к окошку, заставил девушку проверять по компьютеру счет.
— Ты слишком громкий, — заметила девушка, прощелкав на клавиатуре номер счета и заглянув в экран. — Слишком громкий для своих накоплений. У тебя там двадцать три шекеля.
— Как… двадцать три? — пробормотал Леон, мгновенно вспомнив шкодливо-сокрушенное Владкино лицо, когда он искал сегодня карточку и нашел совсем не там, где оставил.
Повернулся и молча вышел из банка.
Свидание с милой девушкой по имени Лимор пришлось отменить. Он не мог допустить, чтобы девчонка угощала его на свои, на девичьи.
Такие дела: просто мамка у него была — изобретательница.
— Ну, давай, рассказывай, — мягко предложил он ей, вернувшись через час со своего незадавшегося свидания, чистенький, отглаженный, выбритый и пахнущий недешевым одеколоном. — Во всех подробностях. Ничего не пропусти.
Владка вдохновилась, заторопилась, тряхнула кудрями, задрожала ресницами, замелькала руками. Ничего не понять. Он взял ее двумя пальцами за щеки и, не давая двинуть головой ни вправо, ни влево, тихо велел:
— Рассказывай, где деньги.
И она, испуганно таращась, шепеляво доложила, что речь идет о ее гениальном изобретении, самом гениальном — об изобретении века, «оно обогатит бежводную штрану!». Понимаешь, у нас ведь, если дождь, то раз в году, и он бесполезно уходит в землю. И я вот чего: надо вдоль шоссе по всей стране выстроить такие столбы, на них — перевернутые металлические зонтики. Начинается дождь — опа! — зонтик открывается, и внутри собирается вода, которая по водостоку стекает в искусственное водохранилище. Все гениальное просто!
Она попыталась высвободить голову из железных тисков его пальцев, но ей это не удалось.
— Где деньги? — повторил сын, уже с любопытством глядя на эту удивительную женщину, которая приходилась ему родной матерью.
— Но… Лео… любое изобретение нужно оформить профессионально.
Он молча ждал, не давая ей дернуться. И, обреченно понимая, что провисит в этих тисках до второго пришествия, Владка конспективно закончила:
— Нужен чертеж. Заказала Гуревичу. Он главный конструк… харьковс-с-с…с-специалисту надо платить.
Леон тряхнул Владку, коротко осведомился, каким именно способом она умудрилась вытянуть всю сумму, весьма приличную, ведь ПИН-код… и сам же спохватился: недавно он снимал при ней деньги (что интересно, ей же на жизнь), и Владка — фамильная сообразительность! — просто высмотрела и запомнила эти четыре цифры.
Престарелого хмыря Гуревича он трясти не стал, черт с ним.
Позвонил Шаули, коротко, не вдаваясь в детали, объяснил ситуацию: матери нужны были деньги на одно важное дело, подыщи кого-то из ребят, езжайте без меня…
Шаули, настоящий друг, бодро сказал:
— Да не очень и хотелось, честно говоря! Я как раз собирался сказать — ну его, этот детский сад: акулы, скаты, рифы… Надо и жизнь когда-то начинать. — И добавил (даже по телефону в голосе была слышна улыбка, с этими двумя ямочками на щеках): — Наконец-то закурю! Прямо сейчас, Кенарь!
Леон только Иммануэлю сказал правду. И то не сразу, а лишь когда старик поинтересовался, купил ли уже цуцик билет в свое эпохальное путешествие и когда собирается выйти на тропу. Тогда Леон изобразил Владку — в действии, в подробностях, в жестах…
