— Ты случайно встретилась с ней в Лондоне, ты говорила.
— Да, на панихиде по Эстер Кловис. День был такой дождливый. Мы зашли в греческую харчевню, а потом я по ошибке схватила ее зонтик — глупое такое недоразумение, из тех, что сразу превращает все в фарс…
— Вы говорили о Грэме?
— Немного и о нем, конечно. И она опять попросила меня за ним приглядывать.
— Тут что-то крылось, как ты думаешь? А может, она злорадствовала? Она знает о тебе и Грэме?
— Что тут особенно знать? Я и сама не знаю, как отношусь к нему.
— А как он к тебе относится?
— О, мы с ним ладим, — уклончиво ответила Эмма, — и, конечно, у нас много точек соприкосновения в плане работы…
Но голос ее звучал как-то неуверенно, и Беатрис немедленно ухватилась за это жаргонное «точки соприкосновения». Что она подразумевает и имеет ли это какое-то отношение к любви между мужчиной и женщиной?
— Ах, к любви, — нетерпеливо перебила ее Эмма. — Я не думала о любви.
— В викторианском романе, — сказала Беатрис, — такая коллизия была бы невозможна. И герой там вряд ли мог иметь такие «точки соприкосновения в плане работы» с гувернанткой.
— Надеюсь, к «Городку»[17] это не относится? Но я не о том говорила, и годы в Лондонском экономическом вряд ли можно сопоставлять…
— Если бы ты сделала желе из куманики, то могла бы отнести его Грэму, — сказала Беатрис, спустившись на землю к вещам более практическим. — И, смею думать, Том также был бы не прочь получить баночку желе.
— Я не могу разносить банки желе всем одиноким мужчинам в поселке, — сказала Эмма. — И почему тогда, если на то пошло, ты забыла об Адаме Принсе? И как ты себе это представляешь: я с банкой желе шествую к ректорскому дому? Да Том не будет знать, куда глаза девать от смущения. А вот и он, легок на помине, идет себе по дороге, неизвестно зачем, а на ягоды даже внимания не обращает.
При виде двух женщин Том, казалось, смутился и принялся объяснять что-то невнятное про бересклет — не различают ли Эмма или Беатрис случайно его листьев и не знают ли места, где осенью можно было бы отыскать его плоды, ведь это может оказаться важным, с исторической точки зрения, для определения бывших границ земельных участков.
Но какие у бересклета листья, они не знали, и Том двинулся дальше, сказав, что вообще-то ему пора возвращаться — ведь у него столько дел.
— Бедный Том, по-моему, он скучает по Дафне, — сказала Беатрис, — несмотря на всю сложность их отношений. Теперь ему дома не с кем и словом перемолвиться, кроме как с миссис Дайер, когда она приходит убирать. Тебе придется проявить к нему участие.
— Не знаю, в чем бы оно могло выразиться, — сказала Эмма, — а потом, никому не нравится, когда его жалеют.
Беатрис покосилась на дочь, пораженная горячностью, с какой это было сказано. Неужели и Эмму в поселке жалеют? Если учесть несомненную старомодность представлений здешних жителей, то, наверное, да. И Тома жалеют тоже — два сапога пара. Она улыбнулась. Но не про всякую жалость можно сказать, что она сродни любви.
«И жалость, верный рыцарь страсти», — процитировала она. — Помнишь?
— Кто это? Какой-нибудь косноязычный викторианец?
— Нет, елизаветинец: Сэмюел Даниел[18]. Поэт, как я считаю, не первого ряда, но некоторые из его сонетов ты, должно быть, знаешь…
Она запнулась, подумав, что Эмма вряд ли знает их. Жаль, что дочь мало начитана в английской литературе — ведь это так скрашивает жизнь! А два-три меланхолических стихотворения Харди, кое-что из Элиота и какая-нибудь строка Ларкина — багаж слишком малый и утешение вряд ли принесут.
— Вечером мы собираемся на прогулку в усадьбу, — сказала Эмма, как будто имя Тома неожиданно напомнило ей об этом. — Ты, наверно, тоже захочешь пойти?
Она сосредоточенно глядела на горку только что собранных темных глянцевитых ягод, среди которых заметила вдруг маленького белого червячка.
— Я засыплю куманику сахаром, и мы сможем есть ее сырой, — сказала Беатрис. — Да, я бы пошла. — Здания, представляющие историческую ценность, пускай и пришедшие в упадок, все же отвечали ее литературным склонностям.
На прогулку в усадьбу пошла обычная компания под водительством мисс Ли, «знавшей владельцев» и как всегда с большой охотой отмечавшей все то, чем современность не походила на прошлое. Даже кипа книг на низком кофейном столике в одной из комнат сэра Майлса и его домашних вызвала ее неодобрение.
— Лошади, да, это было бы понятно, но подобной дребедени сэр Хьюберт возле себя не потерпел бы, — пробурчала она и указала на зазывно яркую бумажную обложку последнего романа известного американского писателя. — И мисс Верикер никогда бы не разрешила девочкам читать подобное.
Она, по-видимому, забыла, что в те достопамятные времена беллетристика такого рода оказалась бы недоступна, но никто не потрудился ей об этом напомнить.
— Одна из девочек составляла букеты, — продолжала она, — а в зале букеты ставила мисс Верикер.
— Не леди Тэнкервилл? — спросила Беатрис.
— Нет, ее светлость никогда не увлекалась цветами. А у мисс Верикер был такой оригинальный вкус. В любой сезон она использовала дикорастущие травы, зимой в засушенном виде, конечно, и очень интересно применяла еловые шишки.
— А вот часовня, — сказал Том, пытаясь отвлечь общество от мисс Верикер и составления букетов. — Прекрасный образец архитектуры конца семнадцатого века.
Покупая усадьбу или, говоря иначе, «вступая во владение собственностью», сэр Майлс на часовню никак не рассчитывал, поэтому, чтобы не использовать ее для целей сугубо мирских, что, как он подозревал, могло навлечь на семью несчастье, он часовню запер. Конечно, удобно было бы превратить ее в бильярдную или, на худой конец, в библиотеку, хотя особой склонности к чтению ни у кого из членов семьи не наблюдалось, можно было бы ее и разрушить, но выяснилось, что она числится в списках «памятников» или еще каких-то списках, потому что резьбу в ней предположительно выполнил Гринлинг Гиббонс[19], а пол был выложен мрамором какого-то редкостного сорта. Не хватало еще, чтобы какой-нибудь доброхот-пенсионер или настырная дама средних лет, что-нибудь там разнюхав, принялись бы угрожать ему «санкциями», собирать подписи и прочее. Поэтому часовня стояла под замком, но группы экскурсантов могли посещать ее, как посетила ее и эта группа, собравшаяся здесь сентябрьским вечером, когда дни уже становились короче и в половине восьмого было уже почти темно. Часовня казалась мрачной, промозглой, и Том не без сочувствия вспомнил рескрипт от 1678 года — примерный год возведения часовни, предписывающий хоронить усопших в шерстяном, — обычай, о котором он и рассказал собравшимся. Мистер Суэйн, управляющий, официально проводивший экскурсию, держался на заднем плане, чувствуя, что ректор знает историю этого места гораздо лучше, чем он, хотя и не так хорошо, как мисс Ли, которая первенствовала во всем, что касалось современной истории усадьбы.
— При сэре Хьюберте, — объясняла она, — семья собиралась здесь для ежедневной утренней и вечерней молитвы.
— Сэр Хьюберт в мавзолее похоронен? — спросила Эмма, и голос ее в наступившей тишине прозвучал неожиданно громко и звонко.
— Ну конечно же! — с радостной готовностью отвечала мисс Ли. — Надо мне когда-нибудь показать вам место.
— А девочки, то есть дочери, и мисс Верикер тоже здесь похоронены? — с жадным любопытством спросила Магдален Рейвен.
Вопрос этот поверг присутствующих в смятение, и среди неловкого молчания мисс Ли разъяснила все про девочек, одна из которых была убита в 1941 году в «Кафе де Пари» во время воздушного налета, а другая пребывала сейчас на юге Франции, и мисс Верикер, которая находилась в добром здравии и обреталась в семье племянника и его жены в Уэст-Кенсингтоне.
— Здесь, конечно, использовалось дерево, — сказал Том, — а кроме того, мистер Плот — и это единственное его упоминание об усадьбе и саде — нашел здесь интереснейший камень… «формой своей напоминающий влагалище», — добавил он мысленно, но вслух этого не сказал.
Беатрис хотела было попросить Тома рассказать еще что-нибудь из истории усадьбы в XVII–XVIII веке, но только она открыла рот, как разговор опять обратился к каким-то пошлостям и кто-то спросил Тома, что слышно о его сестре.
— О Дафне? Она, кажется, чудесно устроилась, — с готовностью отозвался Том. — Она и ее подруга мисс Бленкинсоп — помните, она еще часто приезжала сюда — теперь завели собаку.
— И какую же собаку они завели? — сухо осведомилась Беатрис.
Казалось, Том затрудняется с ответом.
— Какую-то большую, по-моему. Дафна говорила мне, какой породы, но я, к сожалению, забыл.
— Они смогут выгуливать ее «на прелестном зеленом пустыре», — сказала Эмма, и они с Томом обменялись сочувственными взглядами. Возможно, все же она отнесет Тому баночку желе из куманики, если следующая порция выйдет удачной.
