Он устало махнул.
Странно, — шелестя бумагой, перебил Правосуд, — помнится, мать твоя всё убивалась: «Как теперь сыночек без меня останется, он же такой неприспособленный!»
Мужчина пожал плечами.
А ты, значит, думал, она любила только своё иссохшее, дряблое тело и, как все старухи, говорила лишь о болезнях?
Да так оно и есть! — вскочил мужчина. — Точнее, было.
Ладно, оставим это. А жена?
Что, жена?
Разве ты не жалил её через десять лет брака: «Как можно спать с родственницей?» Не радовался, когда завела любовника? Ещё бы — такой козырь! Чему удивляться, что её на похоронах не было.
Мужчина опустил глаза.
Какой скромный! А раньше другим был: «Невозможно противиться тому, что действительность всегда права.» Твои дневники?
Мужчина кивнул.
«Есть, спать, размножаться. Быть выше этой программы — трагедия! Лучше, как звери, не рассуждать, проживая в природной кровожадности.»
У мужчины задёргалась шея.
Себя-то к зверям не причислял. Пусть другие гнёзда вьют, мёд собирают… А теперь отмалчиваешься — боишься, как бы в тёмный чулан не заперли!
Мужчина вскинул голову.
Ладно, чёрт с вами, делайте, что хотите. Да, я мизантроп! Эта жизнь — не жизнь, а сплошное враньё! И людей она делает хуже животных. Только притворяются людьми, а у самих ни чести, ни совести, ни любви, ни жалости. Одна только злоба и зависть.
Вот разошёлся! — снова захихикали слева. — Обидели мальчика-с-пальчика, записали в неудачники.
Да причём здесь неудачник! Подумаешь, не получил признания. Ну, пусть меня Бог талантом обделил, из-за чего злобствовать? Мелко это, глупо. Я в искусстве не новичок, думаете, не знаю, как оно делается? Гениев-то больше, чем кажется, только, кто их помнит? Сто миллиардов по земле прошло, а сколько известно? Ну Гомер, ну Шекспир. Остальные, выходит, бездарности? А классики? Сегодня одни, завтра другие!
Он вытянул ладонь, которая легла на колено, как кленовый лист.
А как я начинал! Думал, мысль сама по себе пуста, её нужно оречевить, оглаголить… Писатели для меня были пророки, я перед словом преклонялся, а вышло вон что.
А что вышло?
Будто сами не знаете — гадость вышла, мерзость.
Это ты про заказные статейки?
И про них тоже. А куда деваться — тело-то само по себе живёт.
Он посмотрел перед собой, точно в зеркало.
А что, остальные шедевры создавали? Из их книг можно сложить вавилонскую башню! Пока живы, превозносят, а умрут — забудут всех до единого.
С этого момента, пожалуйста, подробнее.
Можно и подробнее.
Он уже успокоился, потёр руки, будто мыл под струёй воды.
Но что такое подробность? Бывает, слово опережает действие, бывает, наоборот. Как повествовать — у одних годы умещаются в строчку, у других обед растягивается на страницы.
Он встал, сделал несколько шагов, опять сел.
А главное, мир с годами отступает всё дальше, оставляя наедине с воспоминаниями. Только можно ли им верить? Память подводит, воображение разыгрывается. Я вот в детстве застенчивый был. И решил у зеркала тренироваться — таращился до тех пор, пока отражение не отводило глаза. Так вот теперь мне кажется, что самого себя мне удалось переглядеть, а других — нет..
Так оно и было.
А первый поцелуй? Как под её окнами до утра бродил.
Выдумка! Она тогда рассмеялась: «Дырку в окне проглядишь!» И у тебя разболелся живот. А дома тебя выпороли, чтобы не шлялся по ночам.
Вот значит как. А я по-другому в книги вставлял.
Он хмыкнул.
Ну да бог с ним! Вы, верно, знаете, что такое литература? Собрались сказочники, один говорит: «Рассказать про воров?» «Расскажи». Он начал: «Собрались воры, один говорит: «Рассказать про царей?» «Расскажи». Он начал: «Собрались цари, один говорит: «Рассказать про сказочников?» «Расскажи»». Так всё и тянется — кивают друг на друга, обещают… А истории- то и нет! Кажется, вот-вот начнётся, ждёшь её, ждёшь, а получается одна бесконечная отсрочка.
Он почесал затылок.
И вы мне допрос устроили, разоблачаете. А что я могу рассказать, если сам про себя ничего не знаю?
Он повернулся спиной.
Я, когда писать начинал, думал, жить кого научу. А с годами дошло, что книги учат только тех, кто их не понимает. Таких же простаков, как и я. У остальных- то от взгляда зеркало трескается!
Зацепив ножки ботинками, он стал раскачиваться на стуле.
Нет, что ни говори, а мир — это пустыня с кактусами. Поначалу вырубаешь в надежде расчистить себе место, но они лезут, кусают, жалят, пока не раздерут в кровь. И тогда приходится, скорчившись, ползать на коленях. Только шипы с иголками всё равно доконают, так что каждый на свете примерит терновый венок.
Да он философ, — заметили справа.
И давно, — прогнусавили слева. — Вот что писал в школьном сочинении: «Просыпаясь утром безнадёжно дождливого дня, мы силимся сдвинуть глухую плиту, придавившую нас. Но тщетно. У каждого свой день, у каждого свой дождь. Нам только кажется, что мы одинаковые, что исполняем один танец, сочиняя мелодию, которая у всех одна. Твоё тело — не моё тело, и твоя музыка — не моя музыка. И, сплетённые общими движениями, которые у каждого свои, объединённые текущими по окну каплями, которые тоже у каждого свои, мы лишь потому и можем двигаться вместе, что никого не видим, кроме себя, и никого не слышим, кроме себя.
Так, медленно выгорая в одиноком танце, мы корчимся от чудовищного расхождения наших движений.» Ты, может, и сейчас под этим подпишешься?
Мужчина курил, забывая стряхнуть пепел, и тот полз к жёлтым от никотина пальцам.
Порой глядишь на всё будто из космоса — и куда катимся? Раньше хоть от церкви отлучали, теперь — от телевизора.
Он сплюнул.
В тишине заскрипели кресла.
Неплохо держится, — прошептали справа.
Вот и забирай себе.
Так он же по твоей части.
Да что ему у меня делать? Он везде лишний.
Стало слышно, как падают звёзды.
Мужчина не выдержал.
И куда меня теперь?
А назад не хочешь? Снова станешь ребёнком, будешь смотреть на дождь?
Мужчина покачал головой.
Может, подскажешь, как всё это улучшить?
Мужчина смял сигарету и стал пристально всматриваться под ноги. Внизу колыхалось тёмное небо, и багровая луна, словно гигантская раненая рыба, билась в сети из облаков.
Сбываются только заветные желания, которым лет десять.
Значит, за жизнь одно-два и сбудется?
Хорошо, если одно, часто и одного нет..
За окном валит снег, на тумбочке тикает будильник с утопленной кнопкой, и пока я пишу эти строки, ты сидишь в интернете. Ночью мы занимались любовью, и при воспоминании об этом кровь бегает у меня в жилах, как новый жилец, осматривающий дом. На веранде под дверь намело сугробы, а это значит, что мы проведём ещё один день в крохотном домике, отрезанном от мира, в заброшенной деревне на три избы. Ты садишься ко мне на колени, обняв, гладишь седеющие волосы, а я вспоминаю, как ещё год назад бродил по московским улицам, и прохожие казались мне инопланетянами. Хотя инопланетянином был я. «Меня никто не любит, — повторял я, как сумасшедший, вглядываясь в чужие лица, и, перебирая знакомых, добавлял: — И я никого не люблю.» Я жил с другой женщиной, но страстно искал тебя, теряя надежду, называл той, которой нет. Сейчас я не могу представить, что мы не встретились, а тогда, в Москве, воя от одиночества, удивлялся, почему не знаю, как прожил отец, не ведаю, чем живёт сын, не понимаю, как живу сам. «И все так», — вздыхали вокруг.
Но разве от этого легче? Кто будет за меня радоваться? Кто оплакивать? Облаками плыли годы, и на старых фотографиях меня всё теснее обступали мертвецы. Накануне поздравлял однокашника с пятидесятилетием. «С чем поздравлять? — окрысился он. — Ни успехов, ни достижений, всю жизнь один». «Пригласишь на юбилей?» «Нет, уеду на дачу». А потом целую неделю, будто карканье ворон, слушал гудки, звоня на тот свет — его нашли в постели рядом с бесполезно работающим обогревателем, труп сильно разложился, вскрывать не стали, но мне легче думать, что умер во сне.
Детка, что у нас на завтрак?
Как всегда — яичница.
Хлеб насущный дай нам днесь, а большее — от лукавого.
Ты капризно надуваешься:
Дорогой, не приготовишь?
Феминистка! — разбиваю я яйца о край сковородки. — Впрочем, мне не привыкать, в Москве давно матриархат, только раньше женщины на кухнях правили, теперь — в офисах. А мужья всегда были подкаблучники.
Ты вскидываешь головку, заливаясь смехом.
Секс в нашем купеческом городе вроде разменной монеты, — высоко подняв, чтобы не обжечься, трясу я солонку над брызжущим маслом. — Матери спокон веку учили дочерей, как дороже себя продать, вдалбливая, что главный в постели — хозяин в семье. Женское образование у нас сводится к ста способам окрутить мужчину. — Я лукаво щурюсь: — Москвичка без выгоды в постель не ляжет, не то, что некоторые.
