И тогда он пошёл к Никанору.
Коренья, точно червяки, хватали за щиколотки, а по пятам гналось прошлое. Евстафий застал в срубе Анну Горелич. Никанор сопел волосатыми ноздрями и гадал ей на ромашке: «Три сосёнки, три сестрёнки, провожали всех в Москву, счастье, горе и разлуку раздавали, как плотву!» Перед ним стояла кадка с водой, в которой плавали оторванные лепестки.
Мир кажется загадочным, потому что причины, объясняющие его, остаются в боковых ответвлениях прошлого, а проявленное — верхняя часть айсберга, погружённого в сны. В них слышится отголосок несбывшегося, совершается несовершённое и воскресает умершее, в них расцветает всё несостоявшееся, подавленное, сокрушённое бытиём. Настоящее проявляет только один из вариантов прошлого, действительность — только один из снов.
Они сидели втроём, но каждый — в норе своего времени, и разыгрывали давным-давно написанную пьесу. Всовывая между «ты» и «Вы» своё «я», они превращали диалоги в один длинный-предлинный монолог. В дрожании свечи их тени качались на брёвнах, как тощие клячи на ветру.
СНЫ
Свернувший налево, не повернёт направо. Однако сны содержат обе возможности, не теряя и крупицы прошлого. Иногда в одном из отсеков прошлого случается убийство, мотивы которого лежат в другом. Так и взаимная неприязнь Никанора с Евстафием объясняется временами, когда последний был Розановым. Это прошлое сохранилось в снах, и Никанор поэтому столь тщательно перебирал их, копаясь, как скряга в сундуках. Он дул на воду, и в ней мелькали сцены из различных рукавов прошлого. То он оказывался гусаром, встреченным Розановым в трактире, то юношей, снявшем розовые очки, то своим учеником, убитым молнией на болоте, куда его отправил превратившийся в него Евстафий. Прошлое менялось мозаикой в калейдоскопе, точно цыганский барон не закрывал свою лавку, продолжая, как шулер, сдавать краплёные карты. История повторялась, и в разных её вариантах, в разветвлениях прошлого каждому находилось место. Так Евстафий вызывал гусара на дуэль и бывал им хладнокровно застрелен. Не снеся пощёчин, отверженный апостол протыкал посохом своего палача, а тиран, заточивший художника, умирал, сражённый его стойкостью. Иногда рассказчик становился героем своего повествования: младенец из коляски — цыганским бароном, запертым сатаной в своём детстве, а люцифер — самозванцем из скита. Но везде Никанор убивал Евстафия, сын убивал отца. Вот, оказывается, о чём предупреждал Розанов! «В книгу заносится не кем ты будешь, а каким, — понял Евстафий, — это и есть свобода внутри судьбы».
Анна Горелич опять увидела сон, в котором зачала Никанора. Но это был сон во сне, который не мог помешать ей после родов с каждым днём спать всё дольше, как тот старик, попавший в западню кругового времени, и, проспав сутки, уже не мог проснуться. Напрасно кормилица хлестала её по щекам и, кудахча, как курица, совала нашатырь. Анна Горелич блуждала во снах, не в силах вырваться, и в одном из них, ей казалось, опять встретила Никанора.
Прошлое поделено на участки, которые граничат между собой. Точно брошенные псы, Евстафий,
Никанор и Анна бродили по его территории, залезая к соседям, проваливались в вырытые ямы, становясь частью чужого прошлого.
«Чему быть, того не миновать, — подумал Евста- фий, — если мне суждено в этом прошлом быть убитым Никанором, значит, я уже убит им, значит, нужно перечеркнуть прошлое, исчерпать его до дна, тогда, возможно, и откроется иное будущее». Он больше не сердился на Розанова, прошлое всегда предупреждает, но всегда — напрасно.
Кровью выблядка и клопы брезгуют! — глядя в упор, сплюнул Евстафий.
Никанор побледнел. Он понял, что прошлое вылезает занозой, что Евстафий в отличие от Розанова готов драться. Слова не задели Никанора, но, подчиняясь прошлому, он замахнулся и, точно заведённая кукла, влепил пощёчину.
Вызываю! — выпалил Евстафий. Он тоже не чувствовал оскорбления, но в него точно вселился бес: — И не стоит откладывать, завтра ты изменишь возраст, а я не убиваю стариков и мальчишек.
Мы не будем полагаться на меткость, — пропустил колкость Никанор, доставая револьвер, из которого высыпал пули, кроме одной. — Предлагаю рулетку.
Прислонив дуло к виску, он крутанул барабан и спустил курок. Евстафий ответил сухим щелчком и, как ядовитую змею, вернул револьвер. Так они, не моргая, глядели в глаза смерти, но пуля упорно не шла в ствол.
Это становится фарсом, — заметил Евстафий.
И это были его последние слова.
Он свалился с раздробленным черепом, повторив судьбу Розанова, погибшего из-за измены жены.
АННА ГОРЕЛИЧ
Главный атрибут прошлого — зыбкость, знание убивает его, как игла мотылька. После гибели Евстафия я решила раз и навсегда покончить с преследовавшим меня прошлым, разобрав записи церковного прихода, существовавшего когда-то при часовенке, в которой отпевали Розанова. Теперь в бывшем имении открыли крохотную библиотеку.
Первое, что я увидела там, были «Мещерские хроники» Анны Горелич. На обложке, догадалась я, значится имя женщины с фиолетовыми глазами и бровями, как лес, которой я была на одной из тропинок своего прошлого. Извлечённая с полки книга была толще моих разрозненных листков и гораздо древнее. И тогда я поняла, что это и есть та книга, о которой предупреждало «Предание о слове на ветру». Добравшись в ней до места, где я толкнула дверь библиотеки (с таким же успехом я могла бы перечитать свои собственные записи), я не рискнула продолжать, побоявшись узнать будущее, которое в книге было уже прошлым.
Возможно, в тот момент жизнь впрягла в свою скрипучую телегу ещё одну необъезженную кобылу. Запутавшись в том, кто же был настоящим автором моего труда, я поняла, что затеяла партию, в которой оказалась пешкой.
НИКАНОР
Через неделю после дуэли Никанор вытащил из колоды дней свою смерть. Этот день оказался коротким и дрожал, точно кадры выбитой из рук кинокамеры. Он напоминал Никанору уже виденное, ибо совпадал с днём его рождения: Никанор умер недоношенным, вывалившись кровавым сгустком на холодный каменный пол в комнате с завешенными зеркалами и навсегда умолкшей кукушкой. Ахнула кормилица, точно разбила дорогую вазу, и в глазах Никанора померк свет. Он не успел испугаться, но в мгновенье между рождением и смертью втиснулась вереница бестолково выдернутых дней — жизнь, кое-как составленная из перепутанных событий и нелепых надежд.
Приложение
СТЕНОГРАММА БЕСЕДЫ В ДОМЕ ПЛАТОНА АРИСТОВА
Платон Аристов: Кажется, настоящее «молнией» соединяет прошлое и будущее, оставляя ровный шов. Но это не так, прошлое шевелится в памяти, как младенец в утробе. Иногда от него пахнет розами, иногда — как от трупа.
Евстафий: Прошлое, как кубики — составляй, не хочу. Меняя его, мы много раз рождаемся и столько же умираем. На земле проживало больше людей, чем числилось. А сколько, знает книга, со всеми историями, которые могли случиться, но не случились.
Платон Аристов: Да, Евстафий, жизнь — короткая главка в истории Времени, и на её перепутанных страницах каждый может оказаться Анной Горелич, писавшей «Мещерские хроники». Одно смущает меня, это
СПРАВКА О ПОРУЧИКЕ РОЗАНОВЕ
Поручик лейб-гвардии пехотного полка Евстафий Розанов пал смертью храбрых на дальневосточном фронте.
Его вдова, получив извещение об этом, выкинула.
Они жили в новостройке на одном этаже, поначалу одалживаясь солью и спичками, а, когда узнали фамилии, сдружились. «Неспроста это, — качали они головами. Но с годами привыкли. И звали друг друга: Иваныч, Петрович, Сидорыч. Дни коротали порознь, а вечерами собирались у Иванова, который был в разводе и жил один. Петров и Сидоров тоже разошлись, но делили площадь с бывшими жёнами, квартирки маленькие — не разменять. Жизнь не сложилась у всех троих, а её на пятом десятке не поправишь. Одна радость — есть куда пойти.
Зиму встретили у Иванова — пили третьи сутки, спали вповалку на огромной двуспальной кровати, кидали на пальцах, кому бежать в «24 часа».
«Мы, как машины, — скалились вдогон посыльному, — без горючего глохнем!»
От холода мёрзли подмышки, и гонец не заставлял себя ждать.
Застолье было в разгаре: консервы прикрывали на скатерти жирные пятна, под столом звякали пустые бутылки.
— А всё же здорово, что так сложилось! — в который раз говорил Иванов, поднимая стакан за мужскую дружбу.
Перст судьбы, — откликался Петров.
На чудесах Русь держится, — подводил черту Сидоров.
Он носил короткий пиджак и, когда измерял стакан мелкими глотками, у него задирался рукав, обнажая на запястье наколку. В молодости он отбывал срок, говорил, по глупости, и теперь часто заводил разговор про лагеря. Петров был инженером, Иванов — учителем. В юности у каждого свой круг, который к старости сужается до лестничной клетки. Да и работа осталась в прошлом, перебивались, чем попало.
