На чудесах Русь держится, — подводил черту Сидоров.
Он носил короткий пиджак и, когда измерял стакан мелкими глотками, у него задирался рукав, обнажая на запястье наколку. В молодости он отбывал срок, говорил, по глупости, и теперь часто заводил разговор про лагеря. Петров был инженером, Иванов — учителем. В юности у каждого свой круг, который к старости сужается до лестничной клетки. Да и работа осталась в прошлом, перебивались, чем попало.
Такие времена, — вздыхал один.
Кончилась Россия. — кивали остальные.
И снова ругали жизнь, которую донашивали, как старую рубашку.
Когда живёшь бок о бок, жена не становится бывшей, Петрову и Сидорову дома закатывали истерики.
Завидуют, — с мстительной интонацией замечал Петров.
А твоя мою ненавидит, — добавлял Сидоров.
Бабы всех ненавидят, — вспоминал свою Иванов.
Злой декабрьский ветер налегал на стёкла, бросая
из темноты горсти липкого снега. Заменяя тосты, каждые полчаса били часы. Прикончив спиртное, уже вывернули карманы, но наскребли всего на поллитровку.
Эх, продать бы что. — почесал затылок Петров.
Можно телевизор, — не раздумывая, предложил Сидоров. — Только моя не даст.
Осторожно покосились на хозяина:
Может, твой, Иваныч, всё равно смотреть нечего?
Иванов замахал руками:
А футбол?
От обиды у него покраснело лицо.
Ладно, не кипятись, — похлопали его по плечу, — забыли, что болельщик.
И снова решили выпить. Заскрежетав вилками в пряном рассоле, зацепили по кильке. Хозяин разлил последнюю бутылку, за горлышко опустил под стол. Но распрямиться не смог — схватившись за сердце, повалился с выпученными глазами. «Иваныч!» — бросился Петров, задирая спиной бахрому у скатерти. Изо рта у Иванова шла пена, он лежал без движения посреди поваленных бутылок.
Сидоров вызвал «скорую».
От укола щёки у Иванова порозовели, и когда увозили в больницу, он пришёл в себя. «Ты на нас рассчитывай, — семенил рядом с носилками Петров. — Передачи там, ну и если кровь понадобится.» У него тряслись губы, он то и дело промокал рукавом залысины.
А Сидоров метался по кухне, как челнок, и всё пытался угостить водкой санитара.
Спустившись к подъезду, растерянно топтали ледяное месиво, провожая взглядом отъезжавшую «скорую». Возвращаться было некуда, и решили поехать в больницу. Донимая заспанных сиделок, долго ждали врача.
Ну как? — бросился ему навстречу Петров, у которого за спиной маячил Сидоров.
А вы кем ему приходитесь? — прикрывшись ладонью, зевнул врач.
Братья, — не моргнув, соврал Сидоров.
Врач уставился в стену:
У него обширный инфаркт. Делаем всё возможное.
Вышли, подняв воротники. Слепил мокрый снег, редкие машины обдавали грязью. Пока брели домой, молчали, и только в подъезде обнаружили, что промёрзли до костей.
Приличные люди умирают летом, — ляпнул вдруг Петров.
Но Сидоров не удивился:
Выпить бы.
И опять вспомнили, что нет денег.
Была глухая ночь, но расходиться не хотелось.
Жаль, он ключ не оставил, — щёлкнув зажигалкой, тихо сказал Петров.
Сидоров отмахнулся:
Да его замок можно ногтем колупнуть.
На мгновенье обоим стало неудобно, точно их застали за ограблением могилы.
Мы же только своё допить, — опустил глаза Петров.
Иваныч бы простил, — выбросил окурок Сидоров.
С замком провозились целый час.
Прикрой дверь-то, — прошептал Сидоров, вешая в прихожей мокрое пальто. — Подумают, воры.
Да кому думать-то? — огрызнулся Петров. — Кругом свои.
В комнате было темно, но свет включать не стали, ограничились ночником.
За Иваныча, — поднял стакан Петров, держа вилку с килькой. — Даст бог, выкарабкается.
Земля ему пухом, — не чокаясь, выпил Сидоров.
Передёрнув плечами, покосились на полный стакан.
Давай уж и его. — хрипло предложил Петров.
Звякнув о зубы вилкой, Сидоров разлил поровну.
Но пить повременили. Вынув сигареты, долго молчали, наблюдая, как в зеркале плывёт дым.
Эх, жизнь! — едва не расплескав стаканы, стукнул вдруг кулаком Сидоров. — Я, когда сидел, всё ждал: вот выйду, заживу, как человек. А что вышло? Нет, без любви — хоть в могилу!
Петров закашлялся и, прочистив горло, стал теребить покрасневший нос:
Не скажи, Сидорыч, раньше мы покойней жили, никуда не спешили, будто два века намерили. — он опять закашлялся. — Это теперь все рвут…
А куда рвут? — гнул своё Сидоров. — Вон, Иваныч свалился, и ничего ему больше не надо.
Он всё больше мрачнел и, опрокинув стакан, ждал, пока в горло стечёт последняя капля.
Для него и футбол кончился, — не отставал от соседа Петров, уставившись сквозь гранёное стекло, которое, моноклем, увеличивало глаз.
И тут обоим пришла одна мысль.
В конце концов, за него же пьём, — покосился на телевизор Сидоров.
Иваныч бы понял. — эхом отозвался Петров, не отрывая от щеки пустой стакан.
Обхватив телевизор с боков, осторожно спустились по лестнице, отдыхая после каждого пролёта. Толкнув спиной парадную дверь, протиснулись в щель. На улице по-прежнему хлестал ветер, над вывеской «24 часа» со скрипом качался фонарь. Продавец втрое сбил цену, но торговаться не стали.
А всё же хороший мужик был Иваныч, — пригубив из горлышка, передал бутылку Петров.
Светлая ему память! — взболтнул её Сидоров.
Где-то загромыхал трамвай, в подъезд бездомным
котом вползал рассвет, поднимаясь по ступенькам, лизал грязные половики. Снег перестал, и казалось, что погода разгуляется.
А ведь и правда страшно, когда человеку некуда пойти, — ковыряя краску на батарее, пробормотал Петров.
Ты про что?
Петров провёл пальцами по железным рёбрам, батарея глухо застонала:
Это я так, разговор поддержать.
Как ни тянули, а под утро в бутылке показалось дно.
Надо бы его навестить. — едва шевелил языком Петров.
Кого? — хватаясь за перила, вытаращился Сидоров.
На пороге ивановской квартиры громко выругались и, обернувшись, погрозили кулаком припавшим к «глазкам» жёнам. Шатаясь, побросали в прихожей одежду, наполняя комнату перегаром, рухнули на кровать. Первым уснул Сидоров, и за его храпом Петров не услышал звонка. Подмяв подушку, он ещё успел всплакнуть, вспомнив Иваныча, прежде чем провалиться в сон.
Спали они с детской безмятежностью, так что милиции, которую вызвала жена Петрова, было жаль их будить.
Внизу колыхалось тёмное небо, по которому сеть из облаков тянула багровую луну. Оседлав стул, мужчина без возраста скрестил на спинке худые руки.
Отметьте, что я добровольно, — кашлянул он в кулак, — я к нашей встрече давно готовился.
Ну-ну, — захихикали слева. — А кто за врача цеплялся? Пришлось придушить. И потом всю дорогу дулся: «О чём говорить с палачом.»
Он поэт? — донеслось справа.
Писатель.
Мужчина заёрзал.
Ну да, палачом. А как же к вам обращаться?
Зови меня Кривоед, — прозвучало слева. — А моего коллегу, — он замялся, словно указывая рукой, — Право- суд.
Мужчина упёрся подбородком в ладони. Его лунная тень вытянулась на потолке в острый угол.
Всё вышло так неожиданно, я будто со сна.
Надо же, — передразнили слева, — давно готовился, а теперь — неожиданно!
И все так, — поддержали справа, — уже умерли, а всё думают, как выглядят.
Растерянно моргая, мужчина уставился впрозрачный пол, сквозь который обратной стороной щерилась луна.
Ну, чего воды в рот набрал? — промурлыкали справа. — Расскажи, как провёл годы. И не торопись — у нас нет времени.
У нас — вечность, — откликнулись слева.
Вздрогнув, мужчина развёл руками:
Даже не знаю, с чего начать.
Да хоть с последней минуты! Ты подумал: «Когда Пушкину было столько лет, сколько мне, он уже тридцать три года, как умер.» А тут появился Кривоед.
У мужчины заблестел пот, достав платок, он медленно промокнул шею.
Так всё и было. Я подумал про Пушкина. И у меня возникло чувство, будто всё что я делал в жизни — делал без понятия, а всё что понял — к делу не относится.
Он смолк.
Ну, продолжай, продолжай! — раздалось справа. — Не заставляй клещами тянуть! Что до этого было? Раньше?
Я перенёс инфаркт…
Это несущественно.
Слева захохотали.
Умирать — дело житейское! Давай лучше про любовь. Расскажи, как ты стал мизантропом.
Мизантропом?
Ну да.
Мужчина прикрыл рот ладонью.
Ах, это.
И стал грызть ногти.
Мне тогда сорок стукнуло. Возраст для мужчины критический.
А для женщины?
Мужчина поморщился.
и я стал всё чаще спрашивать себя: любил ли меня кто-нибудь? А я? Нет, не все эти страстные романчики, пронафталиненное супружество и дети, которые смотрят тебе в рот, думаешь — слушают, а они куски считают. Я спрашивал, была ли в моей жизни бескорыстная, светлая любовь? Может, родители? Так ведь тоже своё тянули.
