– Значит, если бы задание не рухнуло, картина осталась бы несовершенной?
– Что значит «если»? Ведь оно рухнуло.
– Если бы не рухнуло, твое предсказание не оправдалось бы.
– Что гадать на кофейной гуще? Я не делал ставки на вероятность. То, что видел перед собой, то и писал.
– На память? – издевательски усмехнулся Зейнальпур.
– Нет, чтобы жить. Жить настоящим. Жить по-настоящему.
Зейнальпур молча уставился на него. Потом тихо сказал:
– Неужели была надежда? Да только рухнула…
– Ну, всему свой срок. Сейчас есть, но не то, что надо, когда рушится – сожаления начинаются. Сегодня надежды рухнули – завтра не рухнут.
– Если бы не это крушение, если бы они остались, это послужило бы правильному развитию…
– Быть и оставаться вовсе не значит направлять и исправлять!
– Ах, да все это – пустые абстракции! Ты говоришь как неискушенный наблюдатель. Что такое правильное развитие? Что означает крушение? Строить дорогу – правильно? Вот и рассуди.
– При строительстве дороги возможны два исхода: либо ее построят, либо подрядчик разбогатеет. Да мало ли где дороги построили, а вот о благотворных изменениях что-то не слыхать. Нужно изменить к лучшему самого себя!
– Ну, это все запоздалые рассуждения!
Тут до них долетел похожий на стон голос крестьянина:
– Куда же ты уезжаешь?…
Теперь, когда пришло время отъезда, его возмущение, злоба и мысли об отмщении ушли куда-то. Осталось желание, чтобы эта женщина была вместе с ним, желание, смешанное с тенью «тоски по чужбине», со страхом оборвать отношения, которые – и он понимал это – оборвались еще раньше. Он крепко схватил жену – вторую жену – и ласково спросил:
– Куда же ты?
Она равнодушно отвернулась. Руинам и развалинам было не под силу тягаться с ароматической жвачкой. Чмоканье жвачки во рту женщины – вот и весь ответ. Она отстранилась, повернулась к нему спиной, продолжая жевать.
Забежав с другой стороны, крестьянин заголосил:
– Я не разрешаю! Ты моя жена…
И хотел опять схватить ее за рукав, но женщина высвободила руку, оттолкнула его и снова показала ему спину, бросив:
– Иди себе, дядя… Оставь меня! Крестьянин чуть не плакал:
– Я ведь женился на тебе, по закону! Сто тысяч человек тут были, все видели…
Женщина внезапно рассмеялась:
– Сто тысяч человек!
Теперь она отошла подальше и, когда крестьянин вновь приблизился к ней, сказала:
– Сто тысяч человек! Да что там они видели? Они плов ели – для того и пришли. Только и всего. Разошлись они все.
Крестьянин махнул рукой в сторону деревни:
– А деревенские?
На этот раз женщина повернула к нему голову, насмешливо и удивленно смерила его взглядом и с небрежной ужимкой, от которой мягко колыхнулось все ее тело, проговорила:
– Это из-за проволоки-то?
А проволока все еще оставалась на месте, и треугольные клочки разноцветной бумаги трепыхались на всем ее протяжении от легкого ветра. Разрушение и гибель не смогли одолеть колючей проволоки, и разукрашенная ограда по-прежнему стояла на посту.
Сквозь свои большие темные очки ювелирша наблюдала за происходящим, она беспокоилась. Она хотела как можно скорей уехать, уехать без шума.
– Ну ладно, хватит! Кончай скандалить, – сказала она. Слезы подступили к горлу крестьянина, но не пролились.
Он повторил:
– Я на тебе женился, верно?
Бывшая служанка, правовые познания которой за время супружеской жизни расширились, по крайней мере в этой области, уверенно и быстро парировала:
– А я с тобой развожусь! Я сама имею право на развод – ты согласился, палец приложил к договору.
Жена ювелира с возрастающей тревогой сказала:
– Маджид, голубчик. Поторопись, похлопочи там.
Маджид Зейнальпур слышал, но ничего не ответил ей: он продолжал грузить поклажу на мулов, закреплять и завязывать веревками груз. Художник наблюдал за ним. В тишине только бубенцы на шеях животных чуть позвякивали. Потом художник улыбнулся, подошел к супруге ювелира. «Думаешь, он из благородства или из благодарности за хлеб-соль так смиренно молчит? – мысленно спросил он сам себя. И, снова взглянув на Зейнальпура, усмехнулся:
– Знаю я этих Зейнальпуров, фанфароны они все!»
Крестьянин, словно собравшись с силами, оставил жену и присоединился к своему архитектору. Хотел тоже чем-то помочь, но все валилось у него из рук. Растерянно, в полном изнеможении он проговорил:
– Вот что ты натворил – на мою голову.
– Все готовы? – заорал погонщик.
Бубенцы зазвенели. И тогда крестьянин увидел, что прежняя жена тоже тут, и внезапно понял, что и она намерена уехать, уже собрала узелок. Он был окончательно сбит с толку. Ведь она-то не городская, долгие годы она была здесь, при нем. Одним прыжком он очутился возле нее, сердито закричал:
– А ты куда?
Жена молча смотрела на него.
– Я спрашиваю: куда ты?
Женщина сделала шаг к остальным. Крестьянин схватил ее за руку, заступил дорогу, негодующе прошипел:
– Не дури… Убью!
Но женщина спокойно отодвинула его в сторону. И прошла мимо.
Крестьянин застыл на месте. Он слышал, как за его спиной она уходила. Теперь слух его улавливал только кряканье погонщиков, подсаживавших путников в седло, скрип кожи да звяканье бубенцов. Когда он поднял голову, то понял, что все это, все, что произошло, уже позади, у него за спиной. А перед ним далеко, очень далеко, дальше, чем посещавшие его сны или грезы, по всему склону разбросаны обломки крушения, черные в лучах утреннего солнца от собственной тени. Он повернулся. Все уже сидели в седле. Они словно ждали чего-то, но только художник смотрел на него. Потом погонщик сказал:
– Ну, скажем салават на дорожку!
К салавату присоединились одни погонщики. Все тронулись в путь. Художник ехал последним.
Один раз крестьянин заметил, что художник оборачивается и глядит на него. Мулы спускались вниз по склону, пока не скрылись в ущелье. Сначала слышалось лишь звяканье бубенцов и фырканье животных, потом донеслись голоса. Некоторое время крестьянин смотрел им вслед, потом, когда увидел, что они далеко, уже подходят к перевалу, повернулся и пошел. Он возвращался.
Караван мулов миновал перевал, добрался до гребня горы. Сначала до путников докатился шум, потом издали открылась панорама строящейся дороги. Большие ножи бульдозеров толкали перед собой кучи щебня и земли. Бульдозеров было не так много, они ползли медленно. Тяжелые, массивные, они с грохотом двигались вперед, потом разворачивались. Художник видел, как сверкали на солнце их ножи, на расстоянии казавшиеся такими острыми, светлыми, гладкими, хотя он знал, что вблизи они грязные и старые, зазубренные по краям.
Нане-Али – букв, «мать Али». В Иране принято заменять собственное имя человека именем его детей (чаще всего – старшего сына): «мать Али», «отец Ахмада» и т. д. Такое обращение считается вежливым, уважительным.
Баба-Али – букв, «отец Али».
Народная иранская медицина при ушибах и переломах обязательно рекомендует смазать больное место сырым желтком. На желтках делается также фиксирующая повязка.
Возглас, которым сопровождают тяжелую работу, вроде «Раз-два, взяли!».
Ганат – подземный оросительный канал.
Мелкая мера веса, около 4,23 г.
Туман – иранская денежная единица, равная 10 риалам.
Корси – комнатная грелка, низкий табурет с жаровней, накрытый одеялом; корси в Иране употребляют для обогревания помещения.
Вафур – прибор для курения опиума.
Таазие – религиозные мистерии в память шиитских имамов.
Тахте-Джамшид – портал высеченной в скале гробницы одного из сасанидских царей Ирана.
Азраил – по мусульманским поверьям ангел смерти.
Эсрафил (Исрафил) – по поверью ангел, который в день Страшного суда звуками своей трубы воскресит мертвых.
Мушмула – сладкий плод, по форме напоминающий грушу.
Имам Чармах – одно из прозваний четвертого шиитского имама Зейнальабедина Али ибн Хосейна.
Вилаят – провинция, губерния. Название провинции в оригинале – вымышленное.
Гив – один из героев «Шахнаме», иранского национального эпоса.
Салават – формула благословения Аллахом пророка Мухаммада. Это слово употребляют, успокаивая гнев, ссору, в пожеланиях здоровья и т.д.
Имеется в виду телефон.
