— Я те покажу первачок! — взвился Митрич. — Сказано, на севе ни-ни! Тут люди посторонние, а она «первачок»!
— Спасибо, спасибо! Обойдёмся! — сказала Люба и, обняв Митрича за худенькое плечо, повела к своим, отмечая по дороге перемены и в столовой. Как-то пожухло здесь всё. Дерево потемнело, лак потрескался и затёрся на косяках. А Митрич-то как изменился! Укатали что ли чем-то мужичка? Или тогда-то он коньячку глотнул?
А в зальчике уже всё нашли! Виктор отрыл в «буханке» свой НЗ, оператор разжился в сельмаге селёдочкой пряного посола и хлебом. Серафима нашла в серванте стаканы, и они уже разлили. На всех получилось по паре глотков. Но Лазарь от неизвестного ему напитка отказался, хотя Виктор и убеждал, что держит во фляжке только чистый медицинский, разведённый настойкой шиповника. Спорить с адвокатом не стали.
— Нам больше достанется! — сказал Игорь и выплеснул его долю в пустой пока стакан Митрича.
Отодвинула от себя стакан и Люба. Но Виктора остановить не успела. Тот уже занюхивал свой глоток куском хлеба и нацеливался глазом на её стакан.
«Всё! Придётся оставаться до утра!» — скользнула мысль. А ведь почти решила: сразу после обеда — домой. Какой разговор с таким Митричем, если кроме жалости, ничего он к себе не вызывает? И Серафима ничего в нём не видит. Только вот передача уже заявлена в программе… Значит, надо кого-то искать на замену. Кого? Где?
— Э, мать, ты чего? — спросил Игорь, увидев отставленный Любой стакан. — Тоже напитком брезгуешь? Или кампанией? Все же свои! Давай-давай!
— Спасибо. Я в другой раз, — сказала Люба. — Мы после обеда поедем, пожалуй…
— Как поедем, куда? — Виктор даже поднялся из-за стола. — Я это… уже… Мне нельзя…
— Люб, ты чего? Что-то случилось? — уставилась на неё Серафима.
— Нет, всё в порядке, — решила не поднимать панику Люба. — Остаёмся.
— И пьём! — обрадовался Игорь, пытаясь освободиться от руки Лазаря, не желающего пустить его к Любе. — А давайте в дом перейдём… Митрич, пусть туда обед принесут. У меня там в машине, кажется, чего-то ещё осталось.
Лазарь отпустил его, быстро собрал бумаги в папку и опять подхватил «доверителя» за руку. Он буквально выволок Игоря из-за стола и увел из столовой.
— Игоррь Анатольевич! Это в наших интерресах их отъезд… Если мы найдём что-то, что по закону может отойти вам, то зачем нам ещё один наследник перрвой очерреди?
— Какой наследник? Какой очереди?
— Статья одиннадцать сорок два Грражданского кодекса: наследниками перрвой очерреди являются дети, супрруг и рродители наследодателя. Рродителей уже не считаем. А Любовь Андрреевна была ведь законной супрругой вашего отца?
— Да она же смоталась отсюда! На кой хрен она мажет претендовать?
— А вдрруг? Она же не отказалась официально…
— А мы скажем, что ничего не было!
— Игоррь Анатольевич! Вам достался плохой адвокат! Лазаррь Мовэ так не рработает…
— Да все вы, гады, поёте, что вам закажут! И что, если в парке чего накопаем, тоже делиться должны?
— Ох!.. Лучше бы этого никто не видел и не слышал… Закон спит, когда темно и тихо… И наоборрот, если кто-то видел или слышал, кладоискателю отдают только четверрть и на трри четверрти мотают душу! И потом ещё дают возможность копать землю на какой-нибудь великой стрройке…
— Лазарь! Опять хочешь сказать: «Валить надо из такой срраной стрраны?»
— И за это пока дают сррок…
После обеда Серафима отправила Виктора заняться машиной, а оператора поснимать чего-нибудь интересное и, взяв Любу под руку, вывела её на улицу. Солнце уже давно перевалило зенит, но было ещё настолько яркое и открытое на безоблачном небе, что дамы сразу озаботились тёмными очками.
— Аскольд Дмитриевич, а вы покажите пока оператору, что он потом сможет показать телезрителям, а мы пройдёмся, — сказала она Митричу и огляделась: а куда пойти и где поменьше грязи?
Люба повернула её туда, где в конце улицы темнел ряд старых лип, сливающихся в целую рощу, сквозь которую прорисовывался большой дом светлого дерева. Их с Анатолием дом… Колхозный дом приезжих… Сколько же они прожили в нём? Ведь меньше года. Потому что сначала Анатолий привёз её в двухэтажный кирпичный, где контора колхоза, и они жили там в маленькой комнате за кабинетом председателя, где и всего-то диван, шкаф и холодильник. Даже стола не было. Вернее, он был, но под телевизором. И Анатолий перетащил его в кабинет, куда и ходили они вечером смотреть кино или какие-то передачи. Но это когда в кабинете уже не было народу. Что случалось довольно редко, потому что все знали: председатель живёт тут же, в конторе и, если снизу контора не заперта, значит можно туда заходить по любому делу — спросить, пожаловаться или с заявлением.
Сокольников, привыкший в городе к строгим кабинетным порядкам, в колхозе повёл себя иначе. Он быстро понял, что здесь его судьба определяется отношением к делу всех этих мужиков и баб, которые встают чуть свет и копошатся до потёмок на скотных дворах, в мастерских, в полях. И делают они это и в добрую погоду и в любую непогодь, пока чувствуют, что относятся к ним, как к нужным людям. А стоит задраться, поглядеть на них свысока, отлаять, как он это умел, и упрутся. Или совсем встанут и бросят всё, или просто начнут тянуть время, относясь ко всему спустя рукава. А ему нужны «показатели» по молоку, по мясу, по зерну, по картофелю. Нужны для того, чтобы те, кто законопатил его сюда, поняли: сломать Сокольникова не удалось и, если он любит жизнь, то и работать умеет совсем не хуже, а то и получше иного праведника. И надо ли держать человека в глуши, если можно ему поручать и любое большое дело?
Люба, конечно, томилась в маленьком своём уголке, но и отдыхала от каждодневных щипков за ноги и выше, от пошлых заигрываний и предложений клиентуры прирыночной парикмахерской. А вот по тем дальним и ближним поездкам, по шальным ночам, которые он дарил ей там, она скучала и ждала, когда они вырвутся из комнатки в их большой и светлый дом, который стараниями Анатолия высоким теремом вырастает на лужайке липовой рощи.
— Ты вот чего, голуба, расскажи-ка, чего вдруг засобиралась домой? — встала перед ней Серафима. — Кто тебя напугал? Пасынок?
— Митрич изменился. Другим стал. Ничего мы из него не выжмем. Кольчугина меня съест…
— Да уж. Не кадр, конечно. И я не ожидала, — согласилась Серафима. — Хорошо, трава ещё не выросла, а то бы и не нашли… Будем выкручиваться, подруга, где наша не пропадала? Почистим, побреем, переоденем, и на крупных планах сойдёт! А рассказать-то чего-нибудь интересное он сможет?
— Два института закончил!
— Значит, раскрутим! Не журись! Ты историю села хорошо знаешь?
— Если честно, не очень, — смутилась Люба. — Село, как село. Вроде старое. Говорят, когда-то здесь большая усадьба была, помещик интересный жил. Всё же сломали…
— Это мы умеем! Ломать — не строить. А кроме ржи да картошки, чего-нибудь водилось в твоём колхозе? Почему село Нарошкино? Чего-то здесь по-нарошку делали? Судя по Митричу твоему… Здесь много таких? — допытывалась Серафима.
— Не замечала… «Нарошками» здесь свистульки звали. Раньше, говорят, их тут много делали из глины, — вспомнила Люба.
— Господи, ну, конечно! Это же целый промысел был! — обрадовалась Серафима. — Где тебе в Риге это было знать!? А я-то думаю, чего мне это село напоминает?… Я же была когда-то здесь… Ну, вот тебе и тема передачи!
— Спасибо! Верно. Надо кого-то искать… А, может, и Митрич как раз всё знает! — повеселела и Люба.
За разговором они подошли к аллее старых чёрных лип, полукругом расходящихся вдоль большой покатой лужайки, открывая солнцу большой двухэтажный дом, прихотливо срубленный из сосновых брёвен.
— Мамочки, родные! Здесь же, помню, были одни развалины. А это что за терем-теремок? И кто в тереме живёт? — крутилась Серафима, разглядывая постройки медового цвета.
— Мы тут с Анатолием жили, — сказала Люба. — А теперь это и есть дом приезжих. Сокольников его строил. И другое всё тут: гараж, баню, сарай…
— Мать, тут прямо целая усадьба у тебя была!
— Была…
— И не жалко?
— Не знаю… Это было в другой жизни, — тихо отозвалась Люба.
— Снимаем! Всё снимаем: терем, баню… А она работает?
— Наверно. Куда ты отправила Митрича?
— Показать Генке, чего можно снять в его колхозе. А вон и они, кстати! — обрадовалась Серафима, увидев несоразмерную пару: высокого оператора с камерой на плече и Митрича, согнувшегося под треногой. Они как раз выходили из-за бани, такой же вычурной, как терем, только гораздо меньше.
Всё в доме было так, как при ней, и уже не похоже. Медовость свежего дерева в прихожей местами затёрта и потемнела. Пропала дверь в чулан. Там теперь отгороженное барьером пространство с железными вешалками. Другими стали двери и в гостиную. Были высокие, со вставками из цветного стекла, теперь стекло простое, матовое. Нет зеркала в высокой раме. На его месте простенький конторский стол. «Сельская гостиница, чего ты хочешь?» — с грустью подумала Люба.
