Орган похож на печь. Его надо растапливать. Трудиться, потеть, нагибаться, бросать в красный зев дрова. Дрова — это ее тело. Ее руки, ноги. Играть руками и ногами на органе — все равно что обнимать любимого в постели. Она девочка, и нет у нее любимого! Будет когда-то.
У Брони не стало рук. Обрубки. Культи. Как хорошо — у Лиды руки. Белые пальчики. Они вонзаются в черное дерево клавиш, в слоновую кость. Музыка — кипящее масло. Я на кухне готовлю свадебный пирог! Поминальный пирог. Свечи вокруг. Дуньте на них, загасите. Музыка звучит и во тьме. Музыка любит тьму. Не надо света. Музыка — свет.
Может, Броня тоже играла когда-то на органе в польском костеле. Кошчул, так по-польски. По-польску. Дома давно говорили по-русски. Они все обрусели. Забыли язык. Музыка, вспомни!
Музыка, ты помнишь прежние наши жизни. Ты помнишь свет. Расскажи нам, какой он.
Другие ноты. Другая фантазия. Другая фуга. Фуга, бег. Куда ты бежишь, Лида? За кем? Полночь скоро. Репетиция окончена. Тебе опять придется ловить такси на огромной белой тарелке безлюдной площади. Какое такси в двенадцать ночи? Погрузить носок туфли в густоту гудящей педали. Орган отзывается басом, почти мужским. Так священник басит в русской Крестовоздвиженской церкви. Как это — спать с мужчиной? Зачем, когда музыка есть?
Мужчина, женщина. Все внутри музыки. Играй, ломай пальцы, возрождай душу. Души тех, кто ушел. Они в тебе. А ты в музыке. Так хорошо устроена матрешка мира.
Длинный, долгий как жизнь аккорд повис во тьме пустого зала, и обожгла мысль: меня никто замуж не возьмет, потому что я музыкантша! Кому нужна артистка, бабочка, мотылек, гастролерша! И денег платят мало, потому что незнаменита.
«Кого я встречу? Кто обнимет меня?»
Не думай об этом. Это всего лишь природа. Всего лишь пустота внутри тебя, полость, что жаждет наполниться, и чтобы перелилось через край. Живи в музыке. Живи музыкой. Музыка — одно, что осталось.
Музыка останется на свете, когда свет перестанет быть.
Поэтому играй. Играй. Прабабка Броня с того света слышит тебя. Она крестит себя слева направо обрубком руки, потом целует твою ладонь и шепчет: «Цуречка, Лидуся, ты свеча, ты светишь, и тебя не задует ветер».
Брось, баба Броня. Ветер все свечи задует. Всех. Но не сейчас. Не сейчас.
Огромное озеро Света разлилось под пальцами. Лида оборвала аккорд, будто вырвала с мясом пуговицу на старом мамином пальто. Руки сами упали, висели вдоль тела.
Выползла из-за органа, как мышь из норы, разогнула спину. Устала.
Шубейка. Папка с нотами. Деньги в кармане. Никогда — в кошельке.
Анджей все смеялся: «Что ты таскаешь деньги в кармане, как мужик? Я же дарил тебе кошелечки!»
Зимняя площадь. Синий череп Луны. Мертвая черная наледь. Белые крыши. Они укрыты белым шелком. Это белые гробы, это похороны огня и счастья. Мир вымерз. Звезды сверху сторожат его покой.
Лидочка вышла в изящных, не для мороза, сапожках на середину площади, беспомощно огляделась. Никого. Что, в костеле ночевать? Да, рядом с органом. Шубкой укрыться. Славно и сладко. Сон сойдет, и музыка во сне: спишь рядом с музыкой.
Визг тормозов, ледяной шорох колес. Девушка, вам куда? Глядела испуганно, улыбалась жемчужно. «На Байкальскую!» Далековато. Денег-то хватит? Она вытащила из кармана бумажки. Таксист глядел не на бумажки. На личико беленькой девушки. Смешные кудряшки высунулись из-под вязаной круглой шапки, как белая стружка.
Села; поехали. Лидочка дрожала. Таксист косился на нее. Черный лед бросался им под колеса и выныривал из-под них, невредимый.
Разговор не ладился. Молчание давило. Таксист понимал: вот сейчас довезет эту девочку до подъезда, и делу конец. И никогда больше не увидит. «Вот здесь остановите, проше пана… пожалуйста!»
Какой я пан, что мелешь. Остановил машину. Усмехнулся. Закурил. И она не спешила вылезать. Глядела зверьком, исподлобья.
Глядели друг на друга. Два зверька. Два человека.
Ты кто? А ты кто?
Сейчас, вот сейчас дверца хлопнет. Выстрелит.
И сказал таксист, выпуская бешеный дым из трубы прокуренной глотки: «Ты хорошая. Выходи за меня, а?»
И сказала Лидочка, покрываясь под платьем и шубкой горячим, огненным потом: «Вот так сразу, да?»
И сказал мужчина: «Ну тогда иди. Ступай!»
Сигарета в окно, в снег, полетела. Лидочка выпорхнула из машины. Стояла. Не уходила. Губы ее прыгали, белели на морозе. Кудерьки светились, белые свечки.
И так сказала: «Я вас никогда не забуду. Никогда».
И так сказал: «Беги, девчонка! Я тебя тоже».
И выстонал Исса во сне чудный, мгновенный лепет любимой; и глядел на нее ночными тоскливыми глазами таксиста, встретившего Единственную; и глядел на чужого мужчину глазами белокурой Лидочки, увидевшей, как во тьме вспыхивает и умирает любовь.
Свет глаз мужчины и женщины сошелся, схлестнулся в звездной, лютой сибирской ночи.
«Это Свет», — пробормотал Исса во сне.
И шофер, ведущий грузовик к Байкалу, все ближе и ближе к Байкалу, покосился на бедного старика, что шептал во сне слова любви и боли: эх, бедолага, бредит всю дорогу, бормочет, губами жует, а может, просто есть хочет, проснется — накормлю, вон он, сверток с едой, в бардачке торчит: шницеля и жареная рыба, бутерброды и сосиски, молодец буряточка, черный соболенок, из любимого кафе официант— ша, всего с собой от души насовала.
ДНЕВНИК ИССЫ. МАТЬ ЗВЕРЕЙ
сохранившийся пергамент
Знал, куда идти. Солнце вело нас.
Солнце вставало, и шли мы на солнце, на сверкающий лик его.
Шли через джунгли, и родными становились нам они; шли через горные гряды, и по-родному шуршали камни, разлетаясь у нас из-под ног на горной тропе; переправлялись через великие и малые реки, и теплым молоком пела возле наших ног родная вода, и думал так: земля вся родная человеку?
Человек зря думает о Чужом?
Родные все. Родное всё. Нельзя возвышаться над другим, мысля: я лучше! Негоже убивать другого лишь потому, что он — другой. Представь: он — это ты. Тогда опустится рука твоя, держащая меч.
Земля Бхарат родной нам стала. Уже языки чужие понимали. Уже лица загорели столь, что нас в любом селенье за своих принимали.
Думал так: вот, идем мы на восток, а на западе, что оставлен за спиною, тоже живут люди; и на севере, в далекой Гиперборее, где у людей над затылком сияет маленькая луна, и звезды горят вместо глаз, и где молятся Полярной звезде, и где в черный колодец небес бросает Бог алый шелк ночного Сиянья, — тоже жизнь; и на дальнем юге, на островах, что плывут в Океане осколками прежде сильной и богатой земли Лемурии, тоже люди живут; и всякий надеется, и всякий терпит, и всякий ненавидит, и всякий любит.
И — умирает.
Куда уходит? В ночную тьму? В Сиянье севера над голой головой?
В расступающиеся бездны Океана?
Всяк по-своему хоронит родичей своих, так думал, идя по тропе в джунглях, держа верблюда в поводу.
Кто украшает золотыми подвесками и бирюзовыми скарабеями; кто сгибает усопшему ноги в коленях и мертвые руки под мертвую голову кладет, вроде как ребенок в брюхе матери спит, вроде бы умаявшийся работник лег отдохнуть, подремать под деревом, в тени, в тепле.
Кто — в могилу, закалывая безжалостно, кладет вместе с покойником лошадей и быков, козлов и баранов его; и жалобно, страшно кричат животные, не желая погибать.
А здесь, в земле Бхарат, видали мы, как вослед за мертвым мужем в его погребальный костер вступает молодая, бедная жена его, и разбросаны длинные черные косы вокруг головы, и безумен взгляд, и бледна от страха.
Читаю мысли ее: не хочу умирать! Да обычай таков!
Вот огонь уже кусает, как тигр, ее ноги; взбегает вверх по волосам; золотым кольцом обнимает несчастную голову.
Крикнул тогда: выйди из огня, женщина! Самому отнять у себя жизнь — это грех перед Господом!
Не услышала. Так стояла в костре и сгорала. Слышал ее крик. Понимал: обычай чужой, и никогда он мне родным не станет.
Значит, разные? Никогда не сольемся в семью одну?!
Отчего же все так похожи?
Отчего похожи наши глаза, наши руки, наши улыбки, наши мысли и чувства?
Кого повторяем, Бога нашего?
Если все стали быть по образу и подобию Бога нашего, значит, все когда-нибудь сделаемся, как Он?
Так думал, идя, и лес смыкал надо мною многоголосый, птичий купол свой.
Наблюдал колибри, величиной с земляничину, протягивал им руку, садилась на руку кроха, одному мне пела песню: мелкий жемчуг песни сыпался мне на ладонь из горла ее.
Проходили отрезок пути; виднелось селенье, возвышался каменный кедр поднебесного храма.
Входили во храм. Стыли в вечной тоске каменные статуи; крутились в танце живые танцовщицы. Закрывал глаза и улыбался, ибо знал: похоть так же отличается от любви, как ложь от правды.
