— Ты язык не распускай! — сказал Слава. — Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит — все отдать товарищу!
— А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?
— А что я отбираю?
— А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.
— Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, — это Шаров оборвал репатрианта.
К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.
Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:
— Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?
— Понял, — сказал Семечкин. — Может быть, тебе признаться?
— В чем?
— Ну, насчет сгущенки…
— Дырокол несчастный! — сказал Слава своему приятелю. — У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. — Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: — Пей.
Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:
— Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?
— Чтоб справедливость была, — робко сказал Семечкин.
Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.
Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей, — это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: «Надо проработать моих нарушителей — Полухина и Щипаева». Слава ответил сухо:
— Оформляйте.
— Все оформлено давно.
— Обратитесь к Семечкину..
— Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!
— Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.
— Смирно! — командовал он. И — к Славе: — Что прикажете?
— Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?
— Как несвоевременно? Семечкину передано все.
— Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.
У директора Слава продолжал:
— Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.
— Хорошо, приму.
— И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.
— Скажу.
Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:
— На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я — сгущенку, а вы — простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…
— Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.
Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:
— Что там у вас со Славой?
— Анонимное письмо, — сказал я. — Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.
— Вот что, — сказал Шаров. — Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.
— А как же справедливость?
— Какая справедливость! Наломали дров — придется расхлебывать.
— Надо потихоньку лишать привилегий, — предложил вошедший Дятел. — Сначала комиссию распустить, а потом дыроколы спрятать.
— Дыроколы оставить, — сказал Шаров. — Не все сразу, а то опять наломаем дров. Нужно потихоньку эту демократию вышибать из мозгов.
— Может, усилить политико-массовую работу?
— Это хорошо, — сказал Шаров. — Но и это не главное.
— А что же?
— Закрыть надо все творческие мастерские, и прежде всего эти самые, художественные! От искусства все беды идут! В поле всех сволочей. В черный труд поголовно! Траншеи рыть! Держаки пусть строгают, чтобы дурь вышла. Напильниками гайки хай обтачивают, чтобы мозги прочистились, — вот это и будет демократия, черт бы ее побрал!
— Что ж, чередовать творчество с репродуктивной деятельностью — это мысль, — Смола сказал.
— Никаких чередований! — заорал Шаров. — Без чередований! Один голый черный труд!
— Черный труд — это прекрасно. У нас его почти не осталось, но найдем, придумаем чего-нибудь, — это я поддакнул.
— Опять за свое! — расхохотался вдруг Шаров.
Я следил за Шаровым. Нет, не случайно так открыто рассмеялся Шаров, что-то созрело в его мудрой голове. Так оно и было.
— Пойдем! — сказал он.
Мы решили, что Шаров нас на конюшню приглашает. Нет, он направился в комнату актива. По пути крикнул Петровне:
— И вы с нами!
В комнате сидели двадцать человек и под руководством Семечкина осваивали новую партию дыроколов.
— Так, ребятки, — сказал Шаров. — Мы вас побеспокоим! Комната нам нужна эта. Некуда грязное белье складывать. А тут самый раз — место сухое, глуховатое.
— А как же дела? — спросил Семечкин.
— Придумаем что-нибудь, — успокоил директор и уже Петровне: — Сносите-ка всю рвань сюда, и побыстрее.
Когда белье, сношенные носки, чулки, кофты были сложены на ящиках с кружочками, Шаров сказал нам с Волковым:
— Вот и все. Конец демократии…
Я, должно быть, побелел. Шаров впился в меня своими глазами. Я взял его за руку и тихо, но напористо потащил к себе в кабинет. По пути я слагал речь. Обвинительную. Я все хотел вывалить ему. Когда мы вошли в кабинет, Шаров преобразился.
— Вы должны меня выслушать, — глухо проговорил я.
— Ох и надоел же ты мне со своими теориями! — рассмеялся он.
— Нет! — зарычал я. — Вы должны меня выслушать! Я думал, из меня речь польется плавная, аналитическая, а я всего лишь тихо промямлил:
— Без самоуправления я работать не смогу…
— Делай чего хочешь, — махнул рукой Шаров. На лице его была печаль, точно его кровно обидели.
Коля Почечкин шел после уроков с Эльбой в сторону заброшенного сарая. У входа Эльба остановилась, насторожилась и испуганно повела головой. Из сарая раздавались какие-то странные звуки. Коля тихонько пробрался вовнутрь сарая и увидел лежащего лицом вниз Славу Деревянко. Бывший вождь детей плакал. Он повернулся в сторону вошедших и со слезами на глазах заорал:
— А ну мотай отсюда!
— Не плачь, Слава! Не плачь! — сказал Коля так жалобно, что Славе сразу легче стало. — Хочешь, я тебе конфету дам? Возьми, у меня еще есть.
Слава поднялся и сел.
— Тебя побили? — спросил Коля.
— Пусть только попробуют, — сказал Слава, и слеза величиной с горошину выкатилась из левого глаза. — Я все для них делал. Ничего не жалел. А они со мной как с последней собакой.
Эльба залаяла, точно была задета ее фамильная честь.
— Я убегу отсюда. Соберу немного денег на дорогу и уеду.
— Возьмешь меня с собой? — спросил Коля.
— Ты маленький, а мне уже скоро четырнадцать будет.
— Я уже не маленький. Я могу целую ночь не спать. Я и сегодня могу здесь переночевать.
— А что, правда, давай с тобой здесь заночуем.
— Давай. У меня здесь и тайна есть.
— Какая?
— А ты никому не расскажешь?
— Никому.
— Поклянись.
— Чтобы мне век свободы не видать.
— Поклянись по-настоящему, — сказал Коля. — Скажи: пусть лучше я умру, чем выдам тайну. Говори! Слава рассмеялся.
— Ну и не скажу тебе тайну.
— Хорошо. Пусть я умру сегодня же, если я выдам тайну.
— Неправильно. Не надо сегодня. А то получается так, что если сегодня не умрешь, то завтра уже не захочешь умирать. Понял?
— Понимаю, — улыбнулся Слава.
После состоявшейся клятвы Коля сказал:
— Здесь есть тайный ход в кладовые Каменюки.
— Иди ты!
— Правда. Только ты, наверное, не пролезешь… — Я не пролезу? У меня тело стало гибким, как лиан. Это Смола сказал.
Слава ухватился левой рукой за перекрытие и легко перекинул туловище через потолочную балку. Потом он повис на левой руке и, спрыгнув, похвалился:
— Видишь, у меня теперь левая рука длиннее правой, а у тебя, как и у всех нормальных несуперов, левая рука короче правой. И вообще левая сторона у всех хилая.
— У меня не хилая. Смотри. — И Коля выпятил грудь. Слава рассмеялся, но сказал уважительно:
— Крепкий ты. Ладно, показывай свой тайник. Коля направился в противоположный угол и стал отбрасывать какую-то рухлядь. Образовалась черная дыра.
— Лезь. Это тайник, — сказал Коля Почечкин.
— А ты уже был там?
— Конечно, был, — сказал Почечкин. — Ты что, боишься?
