— Я боюсь! — Слава ухватился за края доски, и его тело опустилось в черноту. — Послушай, дна нет!
— А ты прыгай, — спокойно посоветовал Золотой мальчик. — Боишься!
— Я боюсь?! — взревел бывший вождь и отпустил доску.
Коля прислушался: ему казалось, что Слава Деревянко летел целую вечность. Наконец что-то хлюпнуло, из черноты потянуло сыростью.
— Скотина! — орал что есть мочи бывший вождь. — Здесь никакого хода нет. Здесь вода.
— Есть ход, — тихо и упрямо твердил свое Почечкин, впрочем, он не настаивал и даже сказал почти разгневанно: — А я почем знаю, есть там ход или нет?
— Так ты же говорил, что есть!
— Я хотел проверить, есть там ход или нет. Я так тебе и сказал. Это моя тайна. Вроде бы как предположение — есть ход или нет.
— Ну, я вылезу отсюда — дам предположение!
— А как ты вылезешь оттуда? — спросил спокойно Коля.
— А ну неси мне лестницу, она там стоит возле конюшни.
— Я ее не донесу. Попрошу Каменюку.
Слава не знал, как ему быть: кричать на Колю совершенно бесполезно, совсем непонятно — нарочно он все это подстроил или на самом деле ничего не понимает.
— Ты настоящий болван или придуриваешься?
— А вот будешь ругаться, позову Каменюку.
— Ты, бегемотина, у меня ноги замерзли! А ну волоки лестницу.
Коля притащил лестницу. Детский вождь вылез из подземелья, чертыхаясь.
Коля помог Славе снять и отжать штаны.
— А я знаю настоящий ход в склад Каменюки, — тихо между тем прошептал Коля Почечкин.
— Нет уж, спасибо, — ответил Слава.
— Правду говорю.
— И ты первый полезешь?
— Полезу. Только ты еще раз поклянись, — предложил Коля.
— Ты что, сдурел, через каждые две минуты клясться!
— Тогда не полезу.
— Ну ладно. Как там, — пусть лучше умру, чем выдам тайну.
— Не так, — сказал Коля. — Надо на колени стать. Настоящие клятвы даются на коленях. Видел кино про мушкетеров?
— Видел. Там на одно колено становятся.
— Правильно, и ты на одно становись. И надо целовать плащ.
— А где плащ? — спросил Слава.
— Вот вместо плаща. — И Коля показал на старое одеяло. Он тут же взял в руки одеяло и набросил его поверх себя так, чтобы часть его свободно ниспадала на ноги. — Ну, готов?
— Ты, рыжий, думаешь, что болтаешь?
— А я тебе могу поклясться, что покажу склад, где есть все.
— И сгущенка?
— И сгущенка, и мелкокалиберка, и все другое.
— А зачем ты меня обманул в первый раз?
— А я тебя не обманывал, там, наверное, тоже есть ход. Каменюка всегда кричит, что в его подвалах полно воды. И тут полно воды, так что видишь — все сходится. Дай я покажу тебе, как клянутся настоящие рыцари.
— Не рыцари, а мушкетеры, — поправил Слава, вспоминая сцену из спектакля, в котором Почечкин играл слугу Арамиса.
Коля сделал реверанс и поднес к губам угол старого одеяла:
— Клянусь именем короля и званием королевского мушкетера, что скорее умру, чем выдам тайну про склад Каменюки.
Слава понимал, что с Почечкиным спорить бесполезно: вроде бы и нормальный, вроде бы и ненормальный. Поди разберись — какой он. Будешь с ним спорить как с нормальным, а он окажется полудурком, тогда выходит, зря время потратил на споры. Нет, с Почечкиным спорить бесполезно. А вдруг действительно он знает про тайный ход в склад. И бывший вождь вынужден был дать клятву.
— А теперь пошли, — сказал Коля.
Они направились к той же черной зияющей дыре, из которой едва только вылез Слава.
— Здесь тайный ход.
— По шее хочешь получить? — тихо, сквозь стиснутые зубы проговорил Слава и вдруг заорал что есть мочи. Заорал, как настоящий блатной и психованный: — Лезь сам! Полудурок! А если не полезешь — спущу тебя к водяным крысам!
— Спокойно, — ответил Коля. — Тут же есть лаз. В него надо попасть. С умом, понимаешь.
Коля нащупал ногами кирпичи и стал спускаться в подполье. Через две минуты он исчез, даже звуков не было слышно. Волновалась Эльба. Прошло минут двадцать. Заволновался и Слава.
— Колька! Колька! — кричал он шепотом. Оттуда, из сырого подземелья, послышался шорох и показалась рука с банкой сгущенки.
— Держи, а я еще сейчас достану.
Слава едва не потерял сознание, когда в руках у него оказался любимый продукт. А когда увидел еще две банки сгущенки, он стал плясать вокруг живого и невредимого Коли Почечкина. Стал целовать Почечкина, который в трудную минуту жизни не только его успокоил, но и доставил столько радости.
— Ты настоящий друг, Почечкин, — сказал Слава, опустошая вторую банку сгущенки. — А тебе дать попробовать?
— Не хочу, — сказал Коля. — У меня была котлета. Мы ее пополам с Эльбой съели.
— А при чем здесь котлета?
— Я хочу, чтобы во рту вкусно оставалось. А когда сгущенки попьешь, от котлеты и следа не останется, понял?
— Ну, ты даешь! — Слава рассмеялся. Отбросил пустую банку. Лег на спину и похлопал себя по животу. — А ты, Почечкин, неплохо устроился. Никакой общественной работы не выполняешь. Единоличником растешь, братец. Нехорошо, Почечкин. Потом, видишь, ты, оказывается, воруешь. Сгущенку по ночам жрешь, а дети кисель хлебают на одной воде. Я думал, что ты дурачок, а ты оторви да брось, в рот палец не клади тебе.
— А ты попробуй.
— Послушай, Колька, а за что тебя любят все? — спросил Слава серьезно. — Меня так все ненавидят.
— Потому что ты задавака.
— Ну, согласен, есть немного. Но кто из ребят не задается?
— Задаются все. Только ты с ехидностью задаешься.
— Но я же смелый, Почечкин.
— Дурак ты, — тихо сказал Коля. — Тебя все любили бы, если бы не был злым. Вот за что ты Эльбу ногой пнул? За что?
— Кто пнул?
— Думаешь, я не видел?
— Не пнул, а так, чуть-чуть.
— А думаешь, ей приятно? Думаешь, она не понимает, где рука, а где ноги? Собаки еще лучше понимают, чем люди. Мне один дяденька сказал, что собаки больше людей знают и все-все понимают, только им надо прямо в глаза рассказывать, тогда каждое слово в их голове оседает.
— Ну, ты даешь, Почечкин.
— Что ты зарядил как попугай: даешь, даешь. Что, других слов не знаешь?
— А ты как педагог. Сказки скоро будешь рассказывать, как этот алкаш Волков…
Как только были сказаны эти оскорбительные слова в адрес учителя, так Коля схватил прут металлический да как хватит им Славу Деревянко, а Слава весь кровью и залился и руками обнял голову, и Эльба залаяла, и Коля в испуге диком заплакал, закричал:
— Слава! Славочка!
А Слава пулей вылетел из сарая и бегом к медпункту, а за ним Почечкин, а за Почечкиным старая Эльба. Деревянко бежал, закрыв руками лицо, и сквозь пальцы сочилась кровь. И через две минуты по интернату слух пошел:
— Чулы, отой рыжий Славку убил.
— Та не може буты.
— Сама бачила. Весь в крови.
— Та вин же малый.
— Ото ж и кажу, шо малый. Зараз все перемешалось. Мали великих бьють, а велики с малыми не справляються.
— Поразболталась детвора.
— А что может вырасти из дитыны, у которой на глазах батько мать убил?
— Все беды идут от непорядка в семье.
— Ото ж и я кажу, с семьи надо начинать, а не с интернатов. Тут вони як черты озвереют. И нас ще поубивают.
— Раньше хоть в бога верили, а зараз ни в бога ни в черта. Коля в этот вечер чувствовал себя не в своей тарелке. Его со всех сторон донимали предостережениями:
— Хана тебе, Колька, теперь. Прибьет тебя Славка.
— Достукался, рыжий.
— Ты не ходи сам, держись поближе к воспитателям, чтобы он не тронул, а потом, может, забудет.
А Колька и не ждал расправы. Не верил в нее. Что-то в глубине его рыжего, покрытого тонким слоем веснушек, крепенького тела екало, что-то чего-то пугалось, и что-то, напротив, ждало с нетерпением, ждало какого-то нового, хорошего поворота в жизни, нового события, может быть, даже чуда. Колька верил в чудеса. Он часто загадывал: «А вот не выучил урок, а все равно получу хорошую отметку», И так хотелось испытать страх. Не избежать страха, а, наоборот, пройти через страх: уж больно от его преодоления у Почечкина большая радость получалась. И теперь он верил, что все хорошо обернется. Так оно и получилось.
Коля Почечкин вошел в учебный корпус и, как только увидел стоящего к нему спиной перебинтованного Деревянко, так у него в груди появилось знакомое чувство ожидания страха, и ноги сами было хотели отнести его в сторону, но в голове у Коли сидело что-то умное. И это умное и упрямое настояло на том, чтобы Коля шел навстречу возможной беде. Не соображая и как-то непонятно волнуясь, Коля подходил к перебинтованному Славе. Не сводил с героической головы глаз своих. Колино воображение в один миг увидело в перебинтованной голове такую прекрасную раненость, какая случается в настоящем окопе и на настоящем фронте. И не то чтобы жалко стало Коле Деревянко, и не то чтобы страх за себя подступил, неизвестно почему, а Коля вдруг почувствовал жар и сразу же быстрое облегчение — слезы одна за другой скатывались по его лицу. Всхлипывая, Коля сказал:
