И два пятна слились.
Зал засмеялся.
– Идем отсюда, – встала я.
Мы с Адр вышли. Вокруг стояла черная южная ночь. Пели цикады. В здании санатория, утопающего в акациях и каштанах, горели редкие окна. Мы вошли в вестибюль.
За стойкой дремали двое консьержек. Над ними на стене висел большой портрет Сталина. Я никогда не обращала на него внимания. Но что-то заставило меня взглянуть на портрет. Вместо Сталина в белом кителе в раме расплывалось бело-коричневатое пятно с золотистыми вкраплениями.
Я уставилась на портрет. Подошла ближе. Пятно переливалось и плыло.
Я зажмурилась, тряхнула головой, открыла глаза: то же самое.
– Что с тобой? – спросил Адр.
– Не знаю, – тряхнула я головой.
Консьержки проснулись и с интересом смотрели на меня.
– Скажи, кто это? – спросила я, неотрывно глядя на портрет.
– Сталин, – напряженно ответил Адр.
Консьержки переглянулись.
– Варя, пошли спать, ты устала. – Адр взял меня под руку.
– Погоди, – я оперлась руками о стойку и вперилась в портрет.
Потом перевела взгляд на консьержек. Они настороженно смотрели на меня. Я заметила стопку открыток, лежащую на стойке. Взяла одну. Внизу открытки было написано синим: ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА! Над надписью клубилось что-то зеленовато-красное.
– Что это? – спросила я Адр.
– Это розы. – Адр с силой взял меня под локоть. – Идем. Прошу тебя.
Я положила открытку. И повиновалась.
Поднимаясь с Адр по лестнице, услышала шепот консьержек:
– Приезжают сюда, чтоб напиваться.
– А как же – начальство в Москве, приструнить некому…
В номере Адр обнял меня:
– Скажи, что с тобой происходит?
Вместо ответа я достала наши паспорта. Открыла. Вместо фотографий я видела только серую рябь. Но все надписи прочла нормально.
Я вынула из сумочки зеркальце, посмотрела на себя. В зеркале черты моего лица плыли и сливались. Я навела зеркало на лицо Адр: то же самое. Я не могла разглядеть в зеркале его лица.
– Я не вижу картинок. И отражений, – произнесла я, бросив зеркальце. – Я не знаю, что это…
– Ты просто устала, – обнял меня Адр. – Эти два месяца были очень тяжелые.
– Они были прекрасные. – Я повалилась на кровать. – Ждать и ничего не делать мне гораздо тяжелее.
– Храм, ты понимаешь, что мы не можем рисковать.
– Я все понимаю, – закрыла я глаза. – Поэтому терплю.
Я быстро провалилась в сон.
С момента пробуждения моего сердца я не видела снов. Последние мои яркие, но короткие сны я видела в поезде, когда нас как скот увозили из России: мне снилась мама, отец, деревня, шумные деревенские праздники, когда мы все вместе и счастливы, но все быстро обрывалось на самом милом и родном, и я просыпалась в том жутком вагоне.
А самый последний сон я видела ночью в фильтрационном лагере: мне снился пожар – большой и страшный. Горело все кругом, люди носились, как тени. А я искала нашу собаку Леску. Я очень любила ее. И чем дольше я ее искала, тем явственней понимала, что она сгорела, потому что никто из взрослых не догадался ее отвязать. Они спасали какие-то мешки, сундуки и хомуты. Ужаснее всего в том сне было чувство бессилия, невозможности вернуть все назад. Я проснулась в слезах, повторяя:
– Леска! Леска!
В ту ночь в санатории мне впервые за восемь лет приснился сон. Вернее, он не приснился. Я его не видела, но прочувствовала .
Я просто сидела в саду возле Дома и трогала сестру Жер, которая спала. Стояло лето, было тепло и безветренно. Мы только что закончили говорить сердцами. Я любила сердце Жер. Оно было подвижным и активным. И было быстрее моего. После двух часов сердечного разговора во рту было, как всегда, сухо и слегка ныли онемевшие руки, Жер спала как ребенок – раскинувшись на спине, приоткрыв рот. Лицо ее источало усталое блаженство. Я стала трогать ее маленький подбородок. Его покрывали крохотные веснушки. На переносице их было больше. Я коснулась ее переносицы. Но рыжие ресницы Жер даже не вздрогнули: сон ее был крепок. Вдруг сзади раздалось слабое поскуливание. И я сердцем почувствовала, что за спиной у меня стоит наша собака Леска. Я оглянулась. Лохматая серо-черная Леска стояла, вывалив розовый язык и радостно дыша. Зеленоватые глаза ее лучились радостью. Сердце мое затрепетало от счастья: моя любимая Леска жива, она не погибла на пожаре! На шее Лески болтался обрывок веревки, шерсть с правого бока была опалена.
– Леска, ты жива! – воскликнула я и потянулась к ней.
Но собака вдруг резко отпрянула и побежала к Дому. Я вскочила и, зовя ее, кинулась следом. Леска вбежала по ступеням, юркнула в приоткрытую дверь южной веранды, увитой диким виноградом. Я вбежала вслед за ней. Веранда была пуста. И в ней было сумрачно и прохладно, как всегда летом. Посередине стояло кресло, в нем сидел старик Бро. Леска сидела возле. Они оба внимательно смотрели на меня. Бро показал мне пальцем, я повернула голову и увидела на противоположном конце террасы свое изображение в полный рост. Это была не картина и не фотография, а нечто потрясающее по совершенству: абсолютная копия меня. Я пошла к своему двойнику. Но чем ближе я подходила, тем сильнее я чувствовала ПУСТОТУ внутри моей копии. Это было чистое изображение, поверхность, повторяющая мои формы. Внутри изображения не было ничего. Я приблизилась. Копия Варьки Самсиковой была абсолютная. Я разглядела мельчайшие поры на коже лица, шрамик над бровью, влагу в уголках голубых глаз, золотистый пушок под скулами, трещинки на губах, родинку на шее. Моя копия тоже внимательно разглядывала меня. Наконец мы обе повернулись к Бро. Леска привстала и, возбужденно поскуливая, навострив уши, смотрела на нас.
– Позовите собаку, – произнес Бро.
– Леска! – позвала я.
– Леска! – повторила моя копия.
Собака подбежала сперва к копии, понюхала, взвизгнула и, зарычав, отпрянула ко мне. Я присела и с наслаждением запустила пальцы в собачью шерсть. Моя копия стояла и, улыбаясь, смотрела на нас. Леска снова зарычала на нее. И копия исчезла.
– Почему собака узнала тебя? – спросил Бро.
– Она почуяла, – ответила я.
– Да. Собака живая, как и все животные. Она увидела тебя сердцем, а не глазами. Но живые мертвецы видят мир глазами, и только глазами. Мир, увиденный сердцем, другой. Храм, ты готова увидеть мир сердцем.
Я проснулась. Открыла глаза.
Было утро.
Мир был таким же, как и вчера. Я лежала в нашей кровати. Адр в номере не было. Я протерла глаза, села. Затем приняла душ, привела себя в порядок, оделась и вышла из номера.
Спустившись вниз, я вошла в столовую, где завтракали отдыхающие, и замерла в изумлении: вместо людей за столами сидели МЯСНЫЕ МАШИНЫ! Они были АБСОЛЮТНО мертвы! В их уродливых, мрачно-озабоченных телах не было ни капли жизни. Они поглощали пищу: кто мрачно-сосредоточенно, кто бодро-суетливо, кто механически-равнодушно.
За нашим столом сидела пара. Они ели живые фрукты: груши, черешню и персики.
Но эти чудесные персики не могли и на толику оживить их тела!
Зачем же они их ели? Это было так смешно!
Я расхохоталась.
Все прекратили есть и уставились на меня. Их лица повернулись ко мне. И впервые в жизни я не увидела человеческих лиц. Это были морды мясных машин.
И вдруг эту массу мертвого мяса рассек луч света: через столовую ко мне шел Адр. Он был СОВСЕМ ДРУГОЙ! Он был живым. Он не был машиной. Он был моим БРАТОМ. И у него было СЕРДЦЕ. Оно сияло Светом Изначальным.
Я двинулась ему навстречу. И мы обнялись посреди мира чудовищ.
По телам мясных машин как черви поползли смешки. Одна из жующих машин открыла рот и громко изрекла:
– А еще говорят, что в МГБ не умеют любить!
И столовая наполнилась жирным хохотом мясных машин…
С этого дня я стала видеть сердцем.
С мира спала пленка, натянутая мясными машинами. Я перестала видеть только поверхность вещей. Я стала видеть их суть.
Это не значит, что я ослепла. Я прекрасно различала вещи и ориентировалась в пространстве. Но любые изображения – картины, фотографии, кино, скульптуры – для меня исчезли навсегда. Картины стали для меня простыми холстами, покрытыми краской, на экране в кинотеатре я видела только игру световых пятен.
Сердцем я могла видеть человека или вещь изнутри, знать их историю.
Открытие это было равносильно пробуждению моего сердца под ударами ледяного молота.
Но если после тех ударов мое сердце просто ожило и стало чувствовать, то теперь оно умело ЗНАТЬ.
И я успокоилась.
Мне незачем было волноваться.
Месяц отпуска прошел.
В Москве на место арестованного министра ГБ Абакумова был назначен Игнатьев – партийный функционер, для Лубянки человек совершенно новый. Поэтому – непредсказуемый. Но его первым заместителем стал Гоглидзе – выдвиженец Берии, старый приятель Ха. Это успокоило нас. Под прикрытием Гоглидзе мы могли бы завершить операцию по поиску живых в Карелии.
