После минутного замешательства женщины дружно кинулись к кровати – расстегнутые крючочки, искусственное дыхание, неловкий околосердечный массаж…
Я один стоял в углу, как прибитый, сразу поняв бесполезность этой суетни. Матушка Варвара куда-то звонила; вызвали фельдшера из деревенского здравпункта. Он и подтвердил то, что оглушило меня в первую же секунду: смерть наступила несколько часов назад, похоже на отравление барбитуратами. Моя спутница Людмила мигом распорядилась – ничего не трогать, выгнала всех из комнаты, оставив меня, фельдшера и игуменью, и заперла дверь кельи. Мы тщательно осмотрели комнатушку, разумеется, не найдя ничего подозрительного. Ничего – кроме моей небольшой находки, которой никто не придал значения. С самого начала мне не давал покоя стоявший в келейке запах, похожий на запах горелой проводки. Проводов на стене не было, комната освещалась толстой свечой в подсвечнике, стоявшем на некрашеном деревянном столе. Свеча наполовину сгорела, – и, идя по запаху, как заправский охотничий пес, я залез под кровать, где прямо наткнулся на самый обычный, обиходный ночной горшок. Горшок показался мне чисто вымытым, но сильно перепачканным копотью от горелой бумаги, горстка которой осталась на самом дне… Машинально я сунул остатки бумаги в карман и вытер руку своим платком, на что Людмила наставительно заметила, что напрасно, дескать, я совался в угол, где всегда полно пыли…
По окончании бесполезных поисков матушка Варвара заметила, что нужно бы вызвать милицию. И властно послала за участковым ту самую послушницу Марфу, что рассказала нам о последних часах Зары-Фотиньи и ждала сейчас в коридоре, бледно-синяя – от нежданной беды и от страха.
Тут мы с Людмилой слезно попросились у игуменьи восвояси. Людмила, очень спокойно и убедительно, пояснила, что лишний раз ей общаться «с органами» уж очень не хочется, могли ведь мы приехать и после милиции, позже – а если все же понадобимся, Варварушка всегда знает, где нас найти…
Подумав, игуменья согласилась – и отпустила нас на волю, сама оставшись с фельдшером дежурить возле трупа. Единственное, чем мы смогли помочь, – оставили ей фотографию, которую я взял с собой, не предполагая еще, на какой такой случай. С фотографии, сделанной, видимо, на отдыхе летом, прямо в объектив смотрели, обнявшись, загорелые, веселые и улыбчивые – Фаина Вербицкая, Борюсик – и замечательная актриса, любимица публики, даже отдаленно непохожая на то, что лежало сейчас на монастырской кровати.
Дело в том, что именно в Вербицкой послушница Марфа опознала ту самую женщину, что добралась-таки в последний день в последнее убежище Зары…
Вот так и закончилось мое журналистское расследование! Разумеется, дальше началось расследование милицейское, с поиском вещдоков и установлением личностей преступников – но уже без меня. Меня, как и всегда, привлекали тончайшие нити человеческих чувств, мыслей, привязанностей и вражды. Я нужен был до тех пор, пока было кого защищать и за кого бороться в ядовитой паутине зла. И горько, что зло оказалось сильнее, что я не успел. Смерть опередила нас – меня, и Веньку, и матушку Людмилу, – совсем не картинная и не романтическая, как в детективах, а самая обычная, уродливая и жалкая, какая и встречается в жизни…
Что сожгла в последние минуты Зара Захарьевна, незаметно от других, в собственном ночном горшке? Те самые скандальные подробности, изнанку красочной шоу-жизни, что уничтожили бы даже непробиваемые репутации темных воротил этого, совсем как у Александра Грина, «зовущего и сверкающего мира»?
А что, если и не было никаких таких скандальных разоблачений? Самого тайного грязного белья и самых лакомых мерзостей закрытого закулисья? Если больше всего прожженным дельцам этой гламурной кормушки хотелось утаить именно то, о чем Зара обмолвилась в одной из самых первых записей? О том, что шоу-мир съедает человека изнутри, калечит душу, что настоящая жизнь «за сценой» – бедна и неказиста, и крайне важно – не дать заметить этого всем мотылькам – мальчикам и девочкам, – летящим на огонь поддельных бриллиантов и фальшивых, зубастых голливудских улыбок. Летящих через маленькие и большие роли, через конкурсы стихов и песен, через «Фабрики звезд», «Зазеркалья» и «Последних героев»?..
Хотел бы ответить на этот вопрос, – но не могу. Отвечу на остальные. Расследование смерти послушницы женской обители при храме Рождества Богородицы тянулось долго и, в конце концов, установило причиной смерти – суицид.
Наше издание оказалось в Москве самым первым, раскопавшим связь послушницы Фотиньи и таинственно исчезнувшей Зары Лимановой. Это сильно укрепило наш авторитет и соответственно повысило тираж – к самой черной зависти и желтой, и разноцветной прессы. Мариша выписала мне солидную премию и окончательно убедилась, что без своей работы я или сопьюсь, или повешусь. Надо сказать, эта мысль оказалась для нее, несомненно, приятной. Несколько дней я ходил в редакции героем, но, не выдержав испытания медными трубами, выпросил недельку отгулов – и вернулся под крылышко верного Ерохина.
Милиция нас не беспокоила. Откуда им было знать, что дознаватель сразу отмахнулся от замечания игуменьи Варвары. Матушка Варвара ненавязчиво заметила – убить себя для верующего человека – грех столь же тяжкий, как любое другое убийство, ведь не человек творец жизни, а Создатель, Господь, Вседержитель наш. И еще – послушница Фотинья, извините за подробность, храпела во сне и очень боялась – напуганная врачами – внезапной остановки дыхания. Почему и категорически не пользовалась никакими снотворными…
Вот, собственно, и все. Все участники этой истории – кроме трех самых беззащитных женщин – живы и здравствуют – как чаще всего случается. И только под стеклом, на рабочем столе в кабинете Венича, лежит заметка центральной газеты – «Памяти Зары Лимановой» – с той самой фотографией трех самых верных друзей – мужа, жены и лучшей подруги – на самом первом круизном теплоходе…
А у меня в записной книжке, подальше от случайных глаз, болтается неуклюжий детский рисунок на грязном бумажном листке с обгорелыми краями – на странице из школьной тетради в клеточку. На нем, уже не так четко, видно одутловатое ватно-белое лицо, с очень живыми и дьявольски хитрыми, бесовскими глазами. И ниже – ни к селу, ни к городу – строчки из Пушкина:
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца!
Что, если сдать ее на графологическую экспертизу?
