На этот раз Ковригин запомнил фамилии режиссёра, исполнителей главных ролей и художника, то есть художницы спектакля, и у него возникло странное желание. Хорошо бы, подумал Ковригин, художница эта, естественно, не страхолюдина, оказалась бы и автором понравившихся ему рекламных плакатов. Блажь возникла неожиданная и пустая. А может, и не блажь, а упование. На то, что художница эта, Антонова по фамилии, сверканий меди на сцене не допустит.
После взгляда на Маринкину афишу Ковригин позволил себе поинтересоваться, какие завихрения воздуха занесли в Синежтур несравненную Звезду театра и кино Натали Свиридову в компании с тремя другими не менее несравненными Звездами театра и кино? Антреприза. Гастроли. Понятно. Чёс. Детишкам на молочишко. Три спектакля. По пьесе Стоппарда. Весёлых, наверное, и с детективными поворотами. Сегодня у Натали как раз последний спектакль, и завтра её в Синежтуре не будет. Ну и прекрасно! Хотя ему-то что, будет она здесь или не будет?
Рядом с фамилией и ликом Натали Свиридовой боком (видимо, так и полагалось) был наклеен плакат с призывом поощрить просветительские усердия московских же заковыристо-находчивых звёзд-асорбентов популярной кучки "Подмети хлуп". Асорбенты эти ("Почему асорбенты? — задумался Ковригин, — И что такое вообще асорбенты?") не только пели и плясали, но и давали уроки практического красноречия работникам скотных дворов. "Немедленный подъём удоев и привесов — гарантируем!" "Подметихлупников" Ковригин наблюдал на экране ТВ, их смысловые банальности (под собственный хохот и чужой, записанный кстати и некстати) были скучнее даже текстов и ужимок "новых русских бабок".
Узнал Ковригин и о других гастролёрах, миссионерах и столпах риторики не только из Москвы или Питера, но и из Новград-Волынского, Риги и даже из манчжурского города Цицикара. Из всего этого можно было вывести заключение: деньги в Среднем Синежтуре крутятся-вертятся, и немалые, и охочих людей с лопатами грести их является сюда множество. А стало быть, Ковригин при его беспечностях мог остаться сегодня и без крова в гостинице. А потому надо было отложить меланхолическое обозрение чудес и причуд города и поспешить хотя бы в отель "Слоистый малахит".
Думал даже сесть в троллейбус, но не сел. После бульвара Маяковского пошли кварталы, надо понимать, старого Синежтура — деревянные дома с вязью наличников и балконных подзоров, с кружевами чугунных водостоков и играми фигурных флюгеров, широкоплечие крепости состоятельных мужиков, купецкие хоромы из камня в два этажа с белыми колоннами фронтонов, а среди них и особняки, отделанные изразцами и майоликой, "северный модерн". "Э-э-э, да тут есть и впрямь нечто стоящее и живое!" — обрадовался Ковригин. Прошёл он и мимо театра имени Верещагина, быстро прошёл, не отвлекаясь на изучение подробностей. Сообразил только, что театр напомнил ему здание "Современника" у Чистых прудов, бывший кинолайнер "Колизей", и удивился, что на синем, высотой метров в восемь, полотнище, подёргиваемом порывами ветра, изображена вовсе не Маринкина башня Коломенского кремля, а будто бы колокольня в четыре яруса, как бы пригнувшаяся, нет, нет, не пригнувшаяся, а падающая. Падающая башня!
"Ладно, ладно! Потом! Потом!" — поторопил себя Ковригин. И правильно сделал. Отель "Слоистый малахит", в четыре этажа, но, угадывалось, — с подземными помещениями или гаражами, был схож с гостиницами, какие там и тут всовывают в Москве в переулки, обзывают красиво, скажем, "Ассамблея Никитская", что в Газетном переулке, и каким приписывают лишние сервисные звёзды. Может, и архитектор тут суетился никитско-ассамблейский, и турок сюда завозили для ускорения работ, из тех, что примёрзли к Москве?
Отель оказался забит. А Ковригин был согласен лишь на одиночное проживание. Поначалу к нему отнеслись грубовато-недружелюбно, но после того, как он напредъявлял свои удостверения (внештатника, но из хорошей кожи и с золотом тиснения) от журналов и ТВ, а главное, проявил свои способности любезных подходов к дамам, к нему потеплели. Одна из суровых хозяек и вовсе оказалась подписчицей журнала "Под руку с Клио". "Может, и сыщется одиночный номер, — сказала она. — Сто долларов сутки". Ковригин напрягся. Ничего себе! Наверняка есть в Синежтуре ночлежки и подешевле. Рекламировали на тумбах отель "Блюдце" с четырьмя кормушками и водопоями в подвалах бывшей Фабрики-кухни. Назывался ещё отель "Ваше императорское величество". Да и на привокзальной площади Ковригин углядел вывеску "У каменной бабы". Впрочем, привокзальная гостиница была с видом на обнаженный Каллипигин зад, и наверняка за этот вид потребовали бы поболее ста увядающих зелёных. Да и "Величество" могло приписать себе пять звёзд, а то и одну большую, фельдмаршальскую.
Стоял Ковригин, шевелил губами, но это шевеление губ вызвало иное направление мыслей его благодетельницы.
— У нас проживает сейчас сама Натали Свиридова, — сказала она. — Вы её знаете?
— Шапочно… — пробормотал Ковригин.
— Завтра она съезжает. Сегодня у них последний спектакль и банкет. У нас в ресторане. А завтра вы можете получить её люкс. Это всего лишь триста долларов. Но виды! На пруд, на Плотину, на Башню!
— Нет! Спасибо, конечно, огромное! — сказал Ковригин. — Но предпочту сегодня же поработать в предложенном вами номере!
В рецепшене же Ковригин в одном из финансовых окошек тут же открыл счёт. Поднялся на третий этаж, номер его оказался скромным, но опрятным. Комната с диваном и письменным столом (уже хорошо), телевизор, холодильник, душ. Распаковал чемодан и позвонил Дувакину. Простеньким-то простеньким был его новый сотовый, но звук его до Москвы долетел и доставил из столицы голос Дувакина.
— Петр Дмитриевич, — сказал Ковригин. — Я здесь, в Синежтуре. Запиши номер моего сотового и номер счёта. И будь добр, тут же переправь мне деньги. Я на ноле. Как и договаривались.
— Ага! Тут же! Главное, тут же, — принялся ворчать Дувакин. — У меня бухгалтерия уже разошлась…
— Завтра утром жду, — сурово сказал Ковригин. — Не жадничай. Жалеть не придётся.
— Я звонил тебе, — сказал Дувакин.
— И что?
— "Абонент не доступен…"
— Я потерял старый телефон, — сказал Ковригин. — Значит, он где-то валяется и ещё не разрядился… Надо же… А по что ты звонил?
— Антонина тобой интересовалась. Вернее, интересовалась — я ли послал тебя в Аягуз.
— И всё?
— И всё. Особой тревоги в её голосе я не почувствовал. Так что не волнуйся!
— А что мне волноваться! — нервно воскликнул Ковригин. — Ладно. До завтра. Завтра — спектакль…
Ковригин стоял у окна.
Лил дождь. Небо почернело. Хорошо хоть улица (забыл узнать, как называется) была освещена. Не как в Москве, но всё же… Ещё несколько лет назад по вечерам провинция тонула в черноте. Впрочем, не так давно и Москва по ночам была мёртвой.
Ковригин затосковал по Москве. Но по одной ли Москве?
Из люкса нездешней звезды Натали Свиридовой (что наверняка учитывалось при оплате номера) якобы имелись замечательные виды. Падающая башня, Плотина, синие горы на горизонте. "С видом на Кремль…" Ковригину в это не верилось. Уж слишком приземисто-придавленным выглядел отель. А может, весь Синежтур был таким приземисто-придавленным? Но вот в чём не приходилось сомневаться. Привокзальная гостиница действительно стояла с видом на обнаженный зад Каменной бабы.
"А ведь лицом-то наша Каллипига кого-то напоминала… — неуверенно подумал Ковригин. — Кого-то из знакомых…" Кого, вспомнить не мог. И выходило, что, к стыду и недоумениям Ковригина (хотя чего тут было стыдиться и из-за чего недоумевать?), Каменную бабу он куда внимательнее рассмотрел сзади, нежели спереди. Потому и не мог вспомнить особенности её лица и не мог вспомнить, были ли открыты у неё пупок и лоно. Должно быть, открыты, — принаряжал свою модель ваятель вольно и для своего замысла удобно. Воздушные фантазии стали возникать в голове Ковригина, и всяческие эссеистские соображения дымком потекли вверх.
Очень скоро им пришлось примяться к земле.
На письменном столе были предложены гостю Синежтура справочные брошюры и буклеты. В одном из буклетов имелись цветные фотографии. Первую страницу его украшала привокзальная Каменная баба. История её была истинно земная и к играм ума не располагала. Оказывается, площадь, как только раздались на ней паровозные гудки, стала именоваться в народе площадью Каменной бабы. Полтора века назад поставили здесь памятник Екатерине Великой (после её весело-деловитого визита в Казань благодетельница земли русской прибыла с инспекцией в здешние глухомани и провела в Среднем Синежтуре два дня). Памятник поставили, на взгляд местных ретроградов, несуразный. Некий купчишка в трактире при вокзале сейчас же съехидничал: "Каменная баба какая-то, а не императрица!" И пошло… Воители монументальной пропаганды с маузерами в руках, естественно, не могли держать голштинскую бабёшку с её фаворитами в числе революционеров. Гранитный пьедестал же наказывать и выковыривать не было практического смысла, на него ещё можно было кого-нибудь усадить или поставить. И это правильно… Стоял на нём и гневно помахивал фуражкой сухопутный и морской главнокомандующий Лев Давидович Троцкий, посиживал на санаторной скамейке приболевший Владимир Ильич, а потом размещался в полуприседе страдалец за народ Михаил Иванович Калинин, в косоворотке и сапогах, и слеза умиления будто бы скатывалась к его бородке (монумент был тут же прозван "сапогами"). А площадь так и слыла в народе — "У Каменной бабы". При очередном порыве масс постановили: "сапоги" убрать, а Бабу вернуть. Но прежняя Екатерина в хозяйственных соображениях давно была раскурочена ломами и пошла на вымостку тротуара у первого общественного туалета. Бабу же вернули, временно поставив на привокзальный пьедестал мраморную копию работы древнегреческого мастера из санатория "Журино", бывшего дворца Турищевых, по женской линии — Шереметевых.
