Постепенно пришло осознание, что ему 7 лет. На нем была только майка синего цвета с порванной бретелькой. Перед ним раскачивалась в петле дверь, то открывая, то закрывая проем, таящий в себе какую-то угрозу. Он слонялся чуть поодаль от двери, оступаясь и погружаясь по щиколотки в грязь, постепенно приближаясь к ней. Хотелось войти в эту дверь и жить там, несмотря ни на что. Он столько лет искал дорогу туда. Не дойдя до двери нескольких шагов, он остановился. Темный проем двери пугал его. Оттуда веяло холодом, смятением, одиночеством…
— Мама… — позвал он. Он то удалялся, пытаясь убедить себя, что, может быть, матери там нет, и его ожидает нечто ужасное, трудно даже вообразить что, то приближался, уверенный, что мать все еще там и ждет его. Дверь со скрипом отпахнулась. Он увидел угол шкафа, кровать, гипсовую кошку, греющуюся на выступе камина. В камине шипели и потрескивали сырые дрова. С трудом справившись с волнением, он вошел, глянул по сторонам. Вещи уже казались не такими поддельными и обманчивыми, но матери в комнате не было, лишь ее портрет раскачивался в пустоте. Он подошел поближе. Это было его отражение в зеркале. Он присел на корточки и, сжавшись в комок, закричал, как ему казалось, в отчаянной надежде на ответ…
Стук повторился.
Серафим встал и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел к двери.
— Вот, решил зайти, надеюсь, не помешал?.. — Савин улыбнулся.
— Да нет, входи… — пробормотал Серафим. Он был все еще там, в прошлом, далеко отсюда.
Савин вошел, недоверчиво оглядываясь. Стены с пейзажами, тускло отблескивающие, заляпанные грязью окна, в углу продавленная кушетка, прикрытая лоскутным одеялом, у окна стол, на столе тарелка с остатками супа, мухи, книги, бабочки.
— Я здесь почти не живу… вынужденное безделье… копаюсь в старых рукописях… — Серафим изобразил зевок. Вид у него был безрадостный.
«Что ему нужно?.. и что им всем от меня нужно?..» — Вся эта странная, невнятная и неприятная возня вокруг него выводила из себя, раздражала. Накануне он обнаружил, что кто-то рылся в его бумагах. Все перерыли: счета, снимки, письма, даже белье.
— Ты знаешь, кого я только что встретил?.. — Савин изобразил изумление.
Серафим не отозвался.
— Ты не поверишь… нашего Моцарта… после того, как его уволили из оркестра, он, одно время, по вечерам играл в кинозале на облупленном пианино, а теперь продает червей у рынка, и старые книги, которые таскает у тетки из ее спальни… лицо в шрамах, на костылях, говорит, попал в аварию, уперся в меня костылями… я отвернулся, смотрю и глазам своим не верю, я ее не сразу узнал, все мы с годами становимся кем-то еще, но эти кошачьи глаза, эта походка… слышу, он говорит, это моя жена… я так и обомлел… ты представляешь, она его жена…
— Ну и что?.. — Серафим поставил на стол стаканы из мутного толстого стекла, разлил вино, догадываясь, кто этот Моцарт и кто эта женщина, согласившаяся стать его женой.
— Собственно говоря, ничего… вообще-то я к тебе по делу…
— Понимаю, но у меня ничего нет для тебя… хотя… — Поколебавшись, Серафим вытащил из-под стопки книг пухлую рукопись. — Давно порывался сжечь ее…
— Неплохо, неплохо… — Листая рукопись, Савин устроился на продавленной кушетке. — Роман в письмах, божественно, нет, на самом деле, и какой тон… и эта игра с библейскими именами, но очень мрачно… надо повозиться, как-то оживить все это…
— И сжечь… все это прошлое… писал, чтобы ничего не сказать или сказать что-нибудь… жалкие невнятные вопли, никому не слышные и никого не трогающие… — Серафим глянул в окно. В мороси мутного мелькания медленно проявилась фигура девочки 13 лет, голорукая, тонконогая. Неровной, оступающейся походкой она приблизилась, прильнула к стеклу, слегка выпятив губы. Она смеялась…
Долетел голос Савина:
— В некоторых вещах ты божественно близорук…
— А ты чертовски… — Серафим накинул на плечи еще мокрый плащ, дернулся, зацепился за что-то рукавом.
— Куда ты?.. — Савин уронил рукопись. Сквозняк подхватил листки, и они с легким шелестом взмыли в воздух. — Постой, погоди…
Плавая в пыли, Писатель рылся в книгах, а Тирран ходил из угла в угол и нетерпеливо пощелкивал пальцами. Писатель его явно раздражал. От него веяло такой же смертной скукой, как и от книг.
— Нашел, вот, даже закладка сохранилась… и подчеркнуто… в год слияние Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб зажглась звезда на востоке…
— Ладно, оставь это…
— Тогда я, пожалуй, пойду…
— Да, иди…
Писатель вышел.
Некоторое время Тирран стоял у окна, вглядываясь в темь за стеклами. За его спиной горел камин. Шипели, потрескивали сырые дрова. В стеклах подрагивали отражения, мерещилось разное. Вдруг там зажглись зеленые огни светофоров, как кошачьи глаза. Гремя помятыми крыльями и мигая огнями, в южные ворота Башни въехал лимузин.
«Ну, наконец-то…» — Тирран покосился на слуховую трубку, поднял ее. В трубке что-то щелкнуло, послышались короткие гудки. Он бросил трубку на рычаг, зябко повел плечами, чувствуя, как покрывается гусиной кожей, и закутался в плед…
Поднялся ветер. Он мутил воду, туманил зеркала, но Тирран не слышал всего этого, он спал, и сон его был похож на смерть…
Утром ни попугай, ни собака не могли его добудиться. Он лишь бессмысленно улыбался, обнажая лиловые десна. В солнечной смутности ему виделось лицо Жанны, вся ее гибкая, смуглая фигурка. Она приближалась легко и невинно. Шелест, шуршание шелка. Из темноты протянулись ее тонкие, узкие руки. Прозрачные пальчики коснулись его щеки. Он замер. Он переживал прикосновение…
Внезапно его ослепила тьма…
Безбровая дева задернула гардины и склонилась над ним.
— Просыпайся, ты все проспишь… — пробормотала она голосом Старика.
Тирран приоткрыл веки и некоторое время прислушивался к ее шаркающим шагам, она поливала герани, потом зло ущипнул попугая, пнул ногой собаку и ушел в купальню. В воде он пришел в себя.
Около часа Тирран принимал посетителей, теребя бахрому халата.
В два часа он поднялся в библиотеку, забывчиво полистал журнал, кроме пыльного запаха он ничего в нем не нашел, потом, между делом, продиктовал писцу указ.
Открыв пенал из сандалового дерева с узорами, писец осыпал указ пудрой и отставил чернильницу. Неожиданно откуда-то сверху на стол упал попугай, нахохлился, кашлянул зло голосом Саввы и опрокинул чернильницу. Указ покрыло огромное красное пятно. Писец сморгнул, испуганно покосился на Тиррана, поправил шапочку, съехавшую ему на лоб. Суеверный страх охватил его.
— Я п-перепишу…
— Да, сделай одолжение… впрочем, нет, не надо, будем считать, что он подписал указ, а?.. — Тиран улыбнулся одними губами. В дверь кто-то поскребся. — Да…
В кабинет вошел повар, промычал что-то, расшаркался, пьяно тараща глаза. Он ждал, слегка покачиваясь и разглядывая бронзовую статую фавна. Тирран стеснял и томил его молчанием. За спиной повара хлопали глазами, переминались с ноги на ногу несколько мальчиков. Тирран поморщился.
«Опять напился… и опять эти мальчики… зачем ему столько мальчиков?..»
— Никак нет… как стеклышко… — пробормотал повар. Каждый день он подвергался наказанию, но никак не желал исправиться.
— Ха-ха-ха… — попугай расхохотался голосом повара. Повар икнул, испуганно прикрыл рот. Тирран изумленно поднял брови. Он искривил губы. Он усмехнулся. Он захохотал. Смех резко оборвался. Сдвинув брови, Тирран отошел к окну…
На лужайке у солнечных часов уже шумела толпа. Тирран обратил внимание на худого, лысоватого господина в длинном сером плаще и в очках с дымчатыми стеклами, который стоял у ограды, увитой ирисом и виноградной лозой. Плащ ему был явно велик…
Рассеяно теребя пуговицы гульфика, лысоватый господин скользнул взглядом по окнам Башни, качнулся на тонких, кривых ногах, пожевал губы. Он был не в настроении. С утра он повздорил с женой и бежал прочь, яростно хлопнув дверью, преследуемый ее злым шипением:
— Уходи… убирайся ко всем чертям… к своей Мелузине…
Лысоватый господин знал несколько свободных искусств, любил собак для охоты и лошадей и умел рассуждать о вещах, в которых многие неопытны. Он был хронистом Тиррана и убирал с его пути опасных свидетелей прошлого: няню, которая знала, что в детстве Тирран мочился в постель, гувернера, заставшего Тиррана в роли карманного вора, поэта, которому Тирран читал свои довольно мутные стихи и многих других ничем не замечательных людей. Они иногда мерещились в памяти. Прошлой ночью ему привиделась девочка и так ясно, ее лицо, шея, худые ключицы, руки с тонкими, как будто прозрачными пальчиками. Когда она прикоснулась к нему, он почувствовал, что что-то сжалось и лопнуло внизу живота. Он проснулся от боли в паху и долго лежал, слепо уставившись на расписанный фресками потолок.
