Гумбольдт поинтересовался, сколько еще раз он должен напоминать ему об их уговоре.
Да это же обыкновенный отель и ничего другого, возразил Бонплан, и что это за уговор, если его все время подозревают в дурных поступках. Он такой уговор не признает!
Так или иначе, сказал Гумбольдт, а уговор был.
Бонплан возмущенно потребовал не читать ему нотаций.
На следующий день они совершили восхождение на Попокатепетль. Тропинка вела на самую вершину: Гомес и Уилсон, а также столичный градоначальник, трое рисовальщиков и почти сотня любопытных зевак следовали за ними по пятам. Стоило Бонплану срезать какое-нибудь растение, он тотчас же должен был обязательно показать его всем. Иногда оно возвращалось к нему в таком жалком виде, что положить находку в свою ботанизирку он уже не мог. Когда Гумбольдт перед очередной ямой нацепил на себя дыхательную маску, раздались громкие аплодисменты. А пока он определял с помощью барометра высоту вершины и опускал в кратер термометр, торговцы продавали прохладительные напитки.
Во время спуска с ними заговорил один француз. Его зовут Дюпре, и он пишет для многих парижских журналов. Собственно, он приехал ради возглавляемой Боденом геодезической экспедиции Парижской академии. Но Боден так и не появился, и он никак не мог поверить своему счастью, когда узнал, что в этой стране может встретить кого-то намного более знаменитого.
На какой-то момент Гумбольдту не удалось подавить самодовольную улыбку. Он все еще надеется присоединиться к Бодену, сказал он, и поехать вместе с ним на Филиппины. Он вынашивает идею перехватить в Акапулько капитана, чтобы вместе с Боденом посвятить себя исследованию благословенных островов.
Вместе, повторил Дюпре. Благословенных островов.
Исследованию благословенных островов!
Дюпре перечеркнул написанное, сделал новую запись и поблагодарил Гумбольдта.
А потом они посетили руины Теотиуакана. Все казалось таким гигантским, трудно было поверить, что это построили люди. По ровной, как проспект, дороге они добрались до центра, со всех сторон окруженного пирамидами с храмами богов на вершине. Гумбольдт сел на землю и принялся все считать, толпа наблюдала за ним с некоторого расстояния. Вскоре нашлись первые заскучавшие, они начали потихоньку ворчать, через час большинство зевак ушли, а через полтора часа ушли все. Остались только трое журналистов. Бонплан тем временем спустился, изрядно пропотев, с вершины самой большой пирамиды.
Он не представлял себе, что это так высоко!
Гумбольдт, с секстантом в руках, молча кивнул.
Спустя четыре часа, уже давно наступил вечер, он все еще сидел на том же месте, в той же позе, склонившись над листом бумаги. Бонплан и озябшие журналисты задремали. Когда Гумбольдт вскоре после этого принялся собирать свои инструменты, он знал, что солнце в день солнцестояния, если глядеть на него с проспекта, точно так же всходит над острием самой большой пирамиды и заходит за острием второй пирамиды по величине.
Этот огромный город был своеобразным календарем. Кто все это придумал? Как хорошо ориентировались люди по звездам и что они хотели сообщить другим? Через тысячи лет он был первым, кто смог прочесть их послание.
Бонплан, проснувшийся от стука складываемых инструментов, поинтересовался, почему у него такой подавленный вид.
Такая высокая цивилизация и столько жестокости, сказал Гумбольдт. Что за странное сочетание! Явно полная противоположность всему тому, чем так дорожит Германия.
Может, пора уже вернуться домой? спросил Бонплан.
В город?
Но не в этот.
Некоторое время Гумбольдт молча смотрел в усыпанное звездами ночное небо.
Хорошо, сказал он наконец. Он научится читать эти удивительно разумно сложенные камни, будто они часть природы. А потом он отправит Бодена на Филиппины одного и поднимется на первый же корабль, отплывающий в Северную Америку. Оттуда они вернутся назад в Европу.
Но перед этим они еще добрались до вулкана Хорулло, который пятьдесят лет назад так неожиданно возник из недр земли под непрерывный гул, извержение огненной лавы и груды камней и пепла. И сейчас, стоило вулкану замаячить вдали, как Гумбольдт захлопал от возбуждения в ладоши. Ему необходимо подняться туда наверх, диктовал он журналистам. Это даст ему возможность окончательно опровергнуть тезисы теории нептунизма. И когда он думает о великом Абрахаме Вернере — он готов по буквам повторить его имя, — это причиняет ему боль.
У подножия вулкана их встретил губернатор провинции Гуанахуато с большой свитой, среди которой были и те, кто первым поднялся тогда на вулкан — например, старый господин по имени Дон Рамон Эспельде. Он настоял на том, что поведет экспедицию сам. Это слишком опасное дело, чтобы доверять его дилетантам!
Гумбольдт заявил, что влез уже на такое количество гор, какое здесь никому и не снилось.
Дон Рамон невозмутимо дал ему совет не смотреть непосредственно на солнце, а, делая шаг правой ногой, всегда призывать на помощь Святую Деву Гвадалупскую.
Они поднимались наверх мучительно медленно. Им без конца приходилось ждать кого-нибудь из своих проводников, особенно часто Дона Рамона: он все время поскальзывался и не мог потом сделать ни шага от изнеможения. Сопровождаемый удивленными взглядами, Гумбольдт методично опускался на четвереньки и прослушивал стетоскопом гору под ногами. Поднявшись наверх, он тут же спустился на канате в кратер.
Этот тип, сказал Дон Рамон, просто какой-то сумасшедший. Лично я такого еще никогда не видел.
Когда Гумбольдта вытащили из кратера, он был зеленого цвета, сильно кашлял, а его одежда подпалилась.
Нептунизму, крикнул он, часто моргая, с этого дня место на кладбище!
Ах, какая жалость, сказал Бонплан. В этом было столько романтики!
В Веракрусе они сели на первый же корабль, взявший курс на Гавану. Он должен признаться, сказал Гумбольдт, когда берег скрылся в синей дымке, он рад, что путешествие близится к концу. Он облокотился на поручни и смотрел, сощурившись, в небо. Бонплану бросилось в глаза, что впервые его друг не выглядел больше молодым.
Им повезло. Из Гаваны как раз отчаливал корабль, бравший курс на север вдоль континента и потом по реке Делавар до Филадельфии. Гумбольдт обратился к капитану, показал ему свой испанский паспорт и попросил разрешения взойти на корабль.
Боже мой! сказал капитан. Вы?!
О, небо! воскликнул Гумбольдт.
Они растерянно смотрели друг на друга.
Эта идея не кажется ему удачной, сказал капитан.
Но ему обязательно нужно снова подняться туда, на север континента, сказал Гумбольдт и пообещал, что не будет производить в пути никаких навигационных расчетов. Он полностью доверяет капитану во всем. Тогдашнее пересечение океана осталось у него в памяти как блистательный образец морского искусства. Несмотря на мор, беспомощность корабельного врача и ошибочные расчеты курса.
И потом, как назло, Филадельфия, сказал капитан. Если кого интересует его собственное мнение, то пусть все эти мятежные колониалисты подохнут, что там, что здесь.
У него четырнадцать ящиков с образцами горных пород и растений, сказал Гумбольдт, к тому же двадцать четыре клетки с обезьянами и птицами, а также несколько требующих особенно осторожного обращения стеклянных футляров с насекомыми и пауками. Если он не возражает, то можно прямо сейчас приступить к погрузке.
Капитан заметил, что это очень оживленный порт и наверняка скоро появится другой корабль.
Он не имеет ничего против этого, сказал Гумбольдт. Но у него только этот паспорт, и важные католические особы ожидают от него, что он не будет мешкать.
Гумбольдт придерживался данного им обещания и не вмешивался в дела навигации. Если не считать того, что из клетки вырвалась одна обезьяна, в одиночку уничтожившая половину запасов провианта на корабле, а из футляра вылезли два гигантских паука и изгрызли в капитанской каюте все в клочья, то путешествие, можно сказать, протекало без особых происшествий. Гумбольдт держался все время на задней палубе, спал больше обычного и все писал письма к Гёте, своему брату и президенту Томасу Джефферсону. Пока в Филадельфии сгружали ящики, они с капитаном распрощались, к обоюдному удовольствию.
Он очень надеется встретиться еще раз, сухо сказал Гумбольдт.
Наверняка не больше, чем он, ответил капитан, форма которого была заштопана на скорую руку.
Оба отдали друг другу честь.
Гумбольдта уже ждал экипаж, чтобы отвезти его в столицу. Посыльный передал ему официальное приглашение. Президент просит оказать ему честь разместить их в новой правительственной резиденции; он сгорает от нетерпения узнать все и как можно более подробно о ставшем уже легендарным путешествии господина фон Гумбольдта.
