Какой торжественный момент! сказал Дюпре.
Какой знаменательный день, отреагировал Уилсон. Гумбольдт и Джефферсон! И он будет присутствовать при этой встрече!
Почему опять речь идет лишь о путешествии только господина фон Гумбольдта? спросил Бонплан. И почему, собственно, никогда о путешествии Гумбольдта — Бонплана? Или даже Бонплана — Гумбольдта? Или об экспедиции Бонплана? Может ли кто-нибудь хоть раз объяснить мне это?
Заштатный президент, сказал Гумбольдт. Кого это может интересовать, что он там себе думает?
Город Вашингтон строился. Повсюду виднелись леса, вырытые котлованы и горы кирпичей, раздавались лязг пилы и стук молотков. Правительственная резиденция, только что возведенная и еще не до конца побеленная, была классическим образцом купольного сооружения, окруженного колоннами. Ах, как он рад, сказал Гумбольдт, когда они покинули экипаж, что вновь видит перед собой свидетельство влияния великого теоретика искусств Иоганна Иоахима Винкельмана!
Шпалеры неумело салютующих солдат выстроились в его честь, и звуки фанфар возвестили небо о его прибытии, на ветру развевался флаг. Гумбольдт держался очень прямо, приложив руку тыльной стороной к своему берету. От здания к ним направлялись мужчины в темных сюртуках; впереди шел президент, за ним министр иностранных дел Мэдисон. Гумбольдт что-то пробормотал насчет великой чести находиться здесь, выразил респект либеральным идеям, а также свою радость, что оставил наконец позади регионы удручающей деспотии.
Обедал ли уже барон, спросил его президент, похлопав по плечу. Не мешало бы подкрепиться!
Торжественный обед никуда не годился, однако все высокопоставленные лица республики были в полном сборе. Гумбольдт рассказывал о ледяном холоде на Кордильерах и о тучах москитов на Ориноко. Он был хороший рассказчик, только путался все время в фактах: он так подробно говорил о потоках воздуха и колебаниях атмосферного давления, о взаимосвязи высоты над уровнем моря и плотностью флоры, о тонких различиях в видах насекомых, что большинство дам начали зевать. А когда он вытащил свой блокнот и принялся зачитывать данные проведенных им измерений, Бонплан толкнул его под столом ногой. Гумбольдт отпил глоток вина и перешел на тяготы деспотизма и эксплуатацию земных недр, которые дают несметное богатство, не приносящее плодов трудящимся. Он заговорил о кошмарах рабовладения. И тут же снова почувствовал пинок ногой под столом. Он зло посмотрел на Бонплана и только потом понял, что на этот раз его пнул министр иностранных дел.
У самого Джефферсона обширные плантации, зашептал министр.
Ну и?
Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Гумбольдт тотчас же сменил тему. Он принялся рассказывать, какая грязь царит кругом в порту Гаваны, о высокогорье Кахамарка, о затонувшем золотом саде Атахуальпы, о мощенных каменными плитами, тянущихся на тысячи миль дорогах, которыми инки связали одну возвышенность с другой. Гумбольдт выпил больше, чем обычно, его лицо раскраснелось, и он размахивал руками. Он всегда был в пути, с восьмилетнего возраста. Он никогда не сидел на одном месте больше полугода. Он знает все континенты и видел мифические существа, о которых рассказывают восточные сказители: летучих собак, многоголовых змей и необыкновенных попугаев-полиглотов. А потом, тихонько посмеиваясь про себя, он отправился спать.
На следующий день, несмотря на головную боль, Гумбольдту пришлось выдержать многочасовую беседу в Овальном кабинете президента. Джефферсон откинулся на спинку кресла и снял очки.
Бифокальные стекла, заявил он, очень практично, одно из многих изобретений моего друга Франклина.
Откровенно говоря, этот человек всегда казался мне каким-то зловещим, я никогда не мог его понять. Вы позволите взглянуть?
Да, конечно, с удовольствием. Возьмите, пожалуйста!
Пока Гумбольдт изучал очки, Джефферсон скрестил на груди руки и начал задавать вопросы. Если Гумбольдт уклонялся от ответа на поставленный вопрос, он мягко качал головой, прерывал его и спрашивал еще раз. На столе, словно случайно, лежала карта Центральной Америки. Президент хотел все знать про Новую Испанию, ее транспортные пути и рудники. Его интересовало, как осуществляется управление страной, каким образом поступают приказы и распространяется информация за океан, каково настроение среди знати, насколько велика армия, как она вооружена и хорошо ли подготовлена. Когда имеешь соседом великую державу, информации мало не бывает. Однако он хочет обратить внимание господина барона на то, что тот совершает путешествие по поручению испанской короны. Возможно, это обязывает его умалчивать о некоторых подробностях.
Ну что вы, почему же! сказал Гумбольдт. Кому это может повредить?
Гумбольдт склонился над картой, многочисленные ошибки на которой он как раз только что выправил, и отметил четко нарисованными крестиками места расположения основных гарнизонов.
Джефферсон поблагодарил, глубоко вздохнув. Что они знают, сидя здесь? Они всего лишь небольшая протестантская община на краю света. Бесконечно далекая от всего мира.
Гумбольдт бросил взгляд в окно. Двое рабочих тащили мимо лестницу, третий раскапывал пласт гравия.
Если честно, он уже ждет не дождется, когда наконец уже вернется домой.
В Берлин?
Гумбольдт рассмеялся. Ни один человек, у кого хоть что-то есть в голове, никогда не назовет этот чудовищный город своим домом. Он имел в виду, конечно, Париж. В Берлине, а это так же верно, как и то, что дважды два — четыре, он больше никогда не будет жить.
Гаусс недовольно отложил салфетку в сторону. Еда ему не понравилась, невкусная. Но поскольку жаловаться ему было не с руки, он начал ругаться на сам город. И даже спросил, как вообще можно тут жить.
Везде свои преимущества, уклончиво ответил Гумбольдт.
Какие?
Гумбольдт уставился в крышку стола и несколько секунд смотрел неподвижным взглядом в одну точку. Ему представляется, сказал он, что можно покрыть Землю сетью станций магнитного наблюдения. Он хотел бы выяснить, сколько магнитов находится внутри Земли — один, два или бесчисленное множество. Он уже привлек на свою сторону Royal Society,[5] но ему необходима еще помощь короля математиков!
Для такого дела не требуется никакой особенный математик, сказал Гаусс. Он еще в пятнадцать лет занимался геомагнетизмом. Детские забавы. А чай здесь можно получить?
Гумбольдт удивленно пощелкал пальцами. Время шло к полудню, и профессор проспал шестнадцать часов. А Гумбольдт встал, как всегда, в пять утра и до сих пор еще не завтракал. Он провел за это время несколько опытов по земному магнетизму, продиктовал текст меморандума о затратах и возможной пользе разведения тюленей в Варнемюнде, сочинил четыре письма в две Академии, поспорил с Дагерром по поводу очевидно неразрешимой проблемы получения устойчивого изображения на медной пластине с применением химии, выпил две чашки кофе, отдохнул десять минут и снабдил три главы своего труда о путешествии сносками о флоре в Кордильерах. Он обсудил с секретарем Общества естествоиспытателей порядок проведения запланированного на сегодняшний вечер приема, написал для нового мексиканского премьер-министра маленькую памятную записку об откачке грунтовых вод из рудников и ответил на письменные вопросы двух своих биографов. А Гаусс еще, только теперь сонный и в плохом настроении, явился из гостевой комнаты и потребовал завтрак.
Что касается Берлина, сказал Гумбольдт, то выбора практически не было. После стольких долгих лет в Париже… Он отвел белые пряди волос от лица, вытащил носовой платок, тихонько высморкался, сложил его, пригладил и снова убрал в карман. Как бы это выразиться?..
Деньги кончились?
Несколько грубоватая формулировка. Хотя документация путешествия в той или иной степени сказалась на его средствах. Тридцать четыре тома.
Таблицы, картографические материалы, описания растений, рисунки. И все это в военные времена, при недостатке материальных средств и сильно возросшей стоимости работ. Он мог бы один заменить целую Академию. А он исполняет обязанности камергера, обедает при дворе и ежедневно видит прусского короля. Может ли быть что хуже?
Думаю, да, сказал Гаусс.
Конечно, Фридрих Вильгельм ценит его исследования! Вот Наполеон, тот всегда ненавидел и его, и Бонплана, потому что триста его ученых сделали в Египте меньше, чем они двое в Южной Америке. После их возвращения в Париже много месяцев только и было разговоров что о них. Наполеону это явно не нравилось. Дюпре сделал несколько прекрасных реминисценций того времени в Humboldt — Grand voyageur.[6] Автор этой книги, исказил факты в значительно меньшей степени, чем, скажем, тот же Уилсон в своей Scientist and Traveller: My Journeys with Count Humboldt in Central America.[7]
