Ариэли, тоже изрядно навеселе, все же заметил Эммануэль вне себя от услышанного, поспешил вызволить его из круга и сказал, что рав уже не может отличить проклятого Ѓамана от благословенного Мордехая[168] и не стоит принимать сейчас его слова близко к сердцу. Но Эммануэль был взбешен.
«Я сюда больше не вернусь», — сдавленным тоном ответил он Ариэли, словно у него не было ни сил, ни желания произнести эти слова в полный голос. Потом поднялся в пустую синагогу, горестно посмотрел на свое постоянное место, окинул взглядом помещение: отсюда он годами отправлял к небесам тысячи молитв, здесь более семи лет служил членом синагогального совета и сюда своими же руками привел рава Гохлера. «Здесь я молился тридцать один год, но больше не ступлю сюда ни ногой», — твердо произнес Эммануэль.
Когда он пришел домой, Анат еще не спала. Неторопливо прочитав псалмы, она изучала Свиток Эстер с комментариями, но, едва взглянув на Эммануэля, сразу поняла: с ним случилось нечто страшное.
«Что стряслось?!» — испуганно воскликнула она. «Мы уезжаем, — сказал Эммануэль, пытаясь сохранить спокойный тон, но потерял самообладание и сорвался на крик: — Ничего другого не остается, рав накричал на меня при всех, неимоверно унизил, и все потому, что мы не стали хоронить здесь Идо!»
Анат, поднимаясь, сняла очки, которыми пользовалась для чтения, — ее лицо выражало непонимание и растерянность. Из другой комнаты вышел сонный Йонатан. Ничего больше не объясняя, Эммануэль быстро пересек гостиную и направился в ванную. Анат последовала за ним и уточнила: «При всех?»
«Да, да. А все остальные молча позволили ему меня оскорблять. Почитают своего раввина даже тогда, когда тот убивает человека, просто уничтожает его. Единственный, кто помог мне в этом аду, — Ариэли, хотя он и сам был довольно нетрезв», — ответил Эммануэль.
«Входит вино, выходят тайны[169], — первым отреагировал Йонатан. — Случившееся наглядно показывает, что за человек „руководит“ этим поселением».
Это были их заключительные дни в Беэроте. На улицах поселенцы возбужденно перешептывались о происшествии. Кое-кто приходил к ним в дом и пытался убедить, что все вышло непреднамеренно. Некоторые особо приближенные к раввину уверяли, что тот искренне сожалеет.
Ариэли, чуть не плача, твердил: «Это как „погрешность, происходящая от властелина“»[170]. Иные не отговаривали их от отъезда, а приходили просто посочувствовать, точно наступили дни еще одной шивы. Некоторые даже приносили кое-что на прощание: полную тарелку овсяного печенья с запиской, обещающей «не терять связь». Другие же демонстративно отдалились, порицая позорный побег, готовность сдаться во время решающей битвы за Землю Израиля, ослабевшую веру Эммануэля Лехави, когда-то бывшего самым многообещающим юношей в ешивном мире, да еще и служившего уважаемым раввином поселения в дни его основания, а теперь превратившегося в малодушного обывателя. Верно, он пережил тяжкие испытания, и средний его сын немного двинулся умом, а младший умер, но мы бы ожидали от него… Были и те, что вполголоса судачили, что у Эммануэля и Анат Лехави после их семейных трагедий что-то пошло не так и что наверняка семейство Лехави — это те самые пять дерзких голосов, отданных на голосовании в поселении во время выборов.
С кончины Идо Анат желала уехать из Беэрота, но не предполагала, что все обернется так. Ведь здесь она прожила большую часть своей жизни и испытывала любовь к этому месту, к дому, к оливковым деревьям, что посадила и вырастила. Она ощущала себя причастной к здешней святости, витавшей над узкими тропинками в каждый канун субботы и увлекавшей ее в синагогу. Но для нее со дня смерти Идо (она всегда говорила «уход») Беэрот был завершенной главой. Однако именно Эммануэль первым сделал это категорическое заявление. Он не просил, не умолял, а просто сообщил, и его решение было твердым и непоколебимым. Он пытался изображать безразличие, как будто все это его вовсе не трогает, но в глубине души кипел от боли, и пуще того — от обиды. Обиды на рава Гохлера, на всех участников праздника, не вставших на его защиту, и на Всевышнего, который никак не оставляет его в покое, отказывается побаловать его хоть несколькими безмятежными днями.
13
Йонатан лихорадочно думает: позвонить ли родителям? Мике он уже отправил сообщение, что ждет внизу, пока не узнает, что происходит, что все в порядке и что он не пойдет спать, хотя глаза уже слипаются. Может быть, стоит подождать пару часов, прежде чем звонить родителям, несмотря на желание сделать это немедленно, как поступает мама Алисы — та сейчас, в пять утра, ликующе звонит всем сестрам, тетям и свояченицам.
Он сдерживается. Он не станет будить родителей. Лучше немного подождать и только потом позвонить маме. Или, может быть, лучше позвонить прямо в папину оптику, услышать дежурный голос администратора: «Минуту, я не уверена, что наш окулист уже прибыл», — и затем в трубке раздастся настороженное, опасливое «алло» отца (раньше в этом «алло» Йонатану слышалась в основном подозрительность). А он, Йонатан, сразу сорвет с себя маску сдержанности: папа, у нас родился сын. Да, да, несколько минут назад, прибавит он, охваченный волнением.
«Поздравляю, поздравляю. Да удостоитесь вы вырастить его для Торы, хупы и добрых дел![171] — автоматически отбарабанит отец традиционное поздравление и, коротко замешкавшись, словно роясь в своей памяти в поисках подходящего для такого случая вопроса и наконец найдя его, поинтересуется: сколько он весит?»
«Три с половиной килограмма, — ответит удивленный несвойственным отцу вопросом Йонатан. Отец всегда его удивляет. — Хороший средний вес», — добавит еле слышно, смущенный своим теперь уже фактическим отцовством. Отец с опаской спросит: «Мама уже знает?» — «Еще нет, сейчас позвоню ей», — Йонатан пытается сократить разделяющее родителей расстояние. И позвонит Анат, и выльет на нее поток информации о затянувшихся родах, о сомнениях, применять ли обезболивание или согласиться на естественные роды, как советовали многие друзья, и о горячем споре между двумя дежурными врачами по поводу того, давать ли Алисе питоцин[172] — в тот момент Йонатан и Алиса ненадолго остались в палате вдвоем.
Он расскажет маме и о том, как в палату вошла медсестра и обратилась к Алисе: «У вас полное раскрытие, — тем самым словно утвердив, что начиная с этого момента и в течение ближайших недель ѓалаха запрещает ему касаться Алисы. — Вы уже на финишной прямой, — ласково сказала она Алисе. — Сейчас пора тужиться изо всех сил. Да, полное раскрытие, эта ужасная боль — это голова, я уже нащупала его голову, подтолкните еще немножко, да, не бойтесь, она выйдет как все остальное, что выходит из тела».
Потом все произошло быстро: кровь, плач, и наконец сестра произнесла «поздравляю» и положила светленького младенца на Алису со словами: «Почувствуйте его на себе, не бойтесь».
Йонатан увидел, что у верещащего малыша немного сморщенные ступни и что пуповина все еще присоединена, и повсюду кровь, и ощутил легкое отвращение. Глаза у мальчика были голубые — откуда у него эта голубизна, ведь только у Идо были такие глаза.
Через два часа после родов они поднялись на лифте в послеродовую палату. Подхватив две сумки, привезенные ими из дому, Йонатан покатил небольшую коляску, в которой спал его крошечный сын.
— Когда приедут твои родители? — спросила Алиса, когда они оказались в палате.
— Ты соскучилась? — засмеялся он.
— Конечно, — подмигнула она.
— Наверняка вскоре, их голоса по телефону звучали очень взволнованно, — добавил Йонатан.
Он вышел в коридор встретить родителей. Подойдя к нему, Эммануэль поцеловал его в голову. Йонатан вспомнил, что отец не целовал его со дня свадьбы, да и тогда поцелуй был поспешный и стеснительный. Он пристально вгляделся в отца и впервые увидел, что у того высокие и широкие скулы. Можно очень долго знать человека, не обращая внимания на самые заметные его черты, подумал Йонатан. Тем временем в его подрагивающих от волнения руках уже оказалось маленькое существо, которого довольно быстро успокоили объятия Йонатана. Он пытался мысленно внушить малышу, что станет для него надежной защитой от всех и даже, если потребуется, от деда.
