Изнеможенная Алиса лежала в кровати у окна, одна ее соседка по палате властно говорила по телефону на идише — судя по всему, раздавала указания десятку оставшихся дома детей. Другая, лежавшая на кровати ближе к двери женщина тихим голосом с извиняющимися интонациями говорила по-арабски. Мать Алисы, прямая как столб, затянутая в серый костюм, стояла рядом с дочерью, будто желая оградить ее от посторонних и показать, кто тут хозяйка, а кто — временные гости.
— Хорошо, что вы пришли, — Алиса поприветствовала родителей Йонатана. В ее усталом голосе слышалась радость, и она предложила им подержать малыша. Анат ловким движением взяла его из рук Йонатана, обвила руками и ласково погладила, говоря Эммануэлю:
— Посмотри-ка, посмотри, что за чудо.
Эммануэль растерянно отшатнулся, как всегда, смущенно ссутулился и вымученно проговорил:
— Какой маленький носик, какой маленький носик, — потирая ладонью собственный нос.
Вечером, когда мать Алисы наконец уехала к себе в Шаарей-Ора, Йонатан сказал Алисе:
— Какая радость, слава Богу, у нас есть сын! Мы семья.
Алиса ответила:
— Пока я не взяла его на руки, не верила, что у нас и вправду родился ребенок. Я думала, что вселившееся в нас проклятие бесконечно, что всю жизнь у меня будет выкидыш за выкидышем.
Ему хотелось спросить ее, простила ли она его за опоздание на роды, и спрашивать до тех пор, пока у нее не останется выбора и ей придется сказать — да, конечно, простила. Но в последний момент он пресек этот порыв и только неловко произнес: «чудо» и еще раз — «чудо».
Родильное отделение стало им домом на три дня, к которым перед выпиской добавилась еще одна ночь из-за какого-то вируса, решившего немного похулиганить с животиком малыша. Все эти дни Йонатан находился рядом с Алисой, бегал за подарками ей в торговый центр под больницей, держал ребенка, при каждом его плаче стремглав бросался за медсестрами и только по ночам последним автобусом уезжал домой, в их притихшую квартиру, поддавался навалившейся усталости и, не раздеваясь, засыпал на диване. Утром принимал душ, накладывал тфилин[173], читал в гостиной шахарит и «воспойте Ему и пойте Ему; поведайте о всех чудесах Его»[174], обращаясь к залитым светом зеленым холмам за окном и к Алисе с младенцем там, внизу, в больнице «Хадасса Эйн-Карем». Затем выезжал к ним, по дороге звонил спросить, не побаловать ли ее овощным салатом из «Аромы», входил к ней с загадочным выражением лица, просил передать ему ребенка, чтобы она могла отдохнуть, или просто пытался дотронуться до Алисы, погладить ее. Ей всякий раз приходилось отказывать ему, нежно и застенчиво напоминая, что им запрещено касаться друг друга.
— Йон, ты самый лучший, — опускала она глаза. — Но нам нельзя.
Ее мама приехала забрать их в Шаарей-Ора, и у Йонатана эта поездка вызывала немало опасений — он боялся, что шаткое «вместе» его и Алисы откроется пытливому взгляду ее матери. Но родители Алисы из кожи вон лезли, чтобы помочь своей младшей дочери, ставшей мамой на старости их лет, и вместо обычного прежде безразличия относились к нему с сердечным теплом. Ее отец каждый день покупал для них свежие цельнозерновые булки в новой пекарне, открывшейся у въезда в поселок, а мать ежедневно готовила мясную трапезу («Ты должна есть мясо, чтобы у тебя было молоко», — поучала она, явно довольная собственным остроумием). Она показывала Алисе, как кормить («Не переживай, он с такой легкостью не подавится»), семидесятипроцентным спиртовым раствором дезинфицировала черный пупок, отвечая на обеспокоенные взгляды Алисы: «Не волнуйся, ему не больно» и «Нечего бояться, он не упадет, это не первый малыш в мире, которого купают, и не первый, которого купаю я». Йонатан же в глубине души надеялся, что среди такой бурной деятельности забудется его недопустимое опоздание на роды.
Через пять дней после родов директор Шауль позвонил Йонатану вечером и после поздравлений на тему Торы, хупы и добрых дел поинтересовался, может ли он завтра провести свои уроки. Йонатан не сказал ему, что меньше всего на свете он хочет именно этого, а ответил со свойственной ему задабривающей интонацией, что, если нет другого решения, он, конечно же, приедет. Шауль с сожалением посетовал, что, сколько ни пытался, не смог найти ему замену на завтра, что уже два дня посылает в класс какого-то несчастного стажера, и начал перечислять все выходки, которые тому устраивают ученики.
— Ребята просто по тебе скучают. Йонатан, они тебя искренне любят, а это, поверь, случается не с каждым учителем. Так и знай.
Йонатан сомневался, правда ли, что ученики соскучились — откуда директору знать, ведь не пришли же они к нему и не сказали, что скучают, но тем не менее с напускным безразличием заключил:
— Ну, раз они скучают, то я точно приеду.
Так Йонатан следующим утром оказался перед учениками, которые в течение десяти минут с энтузиазмом футбольных фанатов распевали поздравительную песню, колотя в такт по партам. Ему хотелось присоединиться к их бесшабашному пению, но вместо этого он принял серьезный вид и веско произнес:
— Спасибо, ребята, спасибо, а теперь вернемся к ѓалахическим законам по поводу приготовления пищи в субботу. Я хочу вкратце повторить материал. На прошлом занятии мы говорили о том, можно ли еще раз погружать в горячую жидкость уже сваренную пищу. Мы узнали, что в этом случае ашкеназы как раз таки менее строги, чем сефарды.
Бен-Цур возмущенно перебил его:
— Но учитель, какая разница, ашкеназы или сефарды? Если можно, то можно, если нельзя, то нельзя. Вопрос в том, что сказал Господь, при чем тут все эти глупости о том, где родилась моя бабушка? Кого это вообще волнует? — Он вдохнул, посмотрел на Йонатана и сменил интонацию с запальчивой на язвительную. — Ведь по сути все эти законы, меняющиеся от общины к общине, всего-то и показывают, что ѓалаха — дело несерьезное, — добавил он.
Йонатан попытался объяснить, что важно каждому сохранять обычаи предков, чтобы традиция не прервалась, но знал, что говорит неубедительно. Зачем он рассказывает им вещи, в которые и сам уже не верит, которые тянутся за ним шлейфом со времен наивного воодушевления первого года в ешиве, а теперь это не что иное, как заусенец — отказывается быть частью тела, но и не хочет оторваться. Почему он так боится поделиться с ними своим сложным и противоречивым духовным миром, который на самом деле его занимает? Почему не обсуждает с ними то, что ѓалаха прекрасна, но при этом необходимо постоянно помогать ее течению, спасать ее саму от страхов, которые не позволяют ей услышать новые вызовы времени? О сложности современной религиозной жизни, в которой мы — обитатели нескольких разных, порой несочетаемых миров? Почему, притворяясь искренним, он все же пичкает их замшелой религиозностью, которой кормили его самого, и заставляет их чураться ее так же, как делает это и он сам?
14
За день до обрезания Мика явился в Шаарей-Ора, постучался в дверь семьи Бардах и объявил изумленной матери Алисы:
— Я приехал помочь.
— Помочь? — недоуменно переспросила она, не сумев скрыть подозрительную ноту в голосе. Ведь именно из-за него она чуть не заставила Алису расстаться с Йонатаном перед помолвкой, потому что генетика — это не шутки, и надо найти в себе силы притормозить любовь, так как главное в жизни — обыденные заботы и дети, здоровье и заработок, а не все эти безответственные юношеские влюбленности. Однако в итоге она тогда велела себе сдержаться и ничего не сказала дочери.
— Да, помочь с обрезанием, — ответил Мика онемевшей от неожиданности женщине и взмолился: — Скажите только, где оно будет проходить, и я пойду и там наведу чистоту.
— В старой ашкеназской синагоге, — обронила она и осталась стоять как вкопанная, не зная, сообщить ли молодым родителям о прибытии назойливого брата или, наоборот, скрыть это от них.
Мика побежал к запертой старой ашкеназской синагоге, вскочил внутрь через открытое окно, набрал в маленькой кухне ведро воды, вооружился найденной в углу шваброй, а на одной из полок над раковиной нашел остатки желтоватой жидкости для мытья полов и накапал ее в ведро, разулся, поставил ботинки на подоконник, затем выплеснул воду на пол синагоги. Мутная вода и пена окружили его ступни, которые начали терять устойчивость на холодном полу. Он стал энергично сгребать воду к наполовину забитому канализационному отверстию, откуда она понемногу выплескивалась на широкую площадь перед синагогой. Затем подтащил престол Элиягу[175] к ковчегу, вылез в окно и отправился в торговый центр Шаарей-Ора. Там приобрел упаковку шариков и два белых листа ватмана, вернулся в синагогу, проворно надул шарики и развесил их над бимой в два ряда крест-накрест. В завершение склеил листы ватмана и кривоватым почерком вывел на них: «Поздравляем!! Добро пожаловать на обрезание Идо Лехави» — и повесил плакат у входа в синагогу.
