Паскаль Киньяр - Тайная жизнь

Улисс — Цирцее: тайне твоей тайны (о том, что твое чрево — темный вход в темный дом) я стану наперсником. Твоей душе я стану посохом-душой.

Цирцея — Улиссу: тайне твоей тайны (что твое чрево оканчивается членом ненадежным и двояким, двуморфным) я буду хранительницей. Словно укрывая наготу твоего жаждущего фаллоса, я спрячу твою тайну в темном доме моего чрева.

Какое тайное влияние управляет каждым? Какой архаический шантаж водит человека за нос? Какой окрик? Какая умелая ласка? Какая начальная буква? Какая особая жестокость? Какую мольбу о помиловании произносят эти уста? Как выражается сладострастие на языке жестов этого большого, всегда такого древнего тела?

Упорство кромешной ночи, причуды оргазма, образы из нашептанных снов и поведанных страхов, непринужденность наготы, а потом и сна умеют вызнать тайну лучше, чем речь, день, одежды и т.д.

Вот как я резюмирую аргумент II: душа вырывается из тела, как означаемое из означающего.

Цирцея описывает не столько любовь или чувственность, сколько то, что римляне и современники называют сожительством.

Согласно Цирцее, сожительство — идеал любви — гораздо выше сексуальности и брака.

Лежать вдвоем в одной постели; вера, которая рождается на совместном ложе и в тесном соседстве, ничтожность любых элементарных потребностей, серьезность и важность самозабвения, навеваемого сном, и, наконец, признания — на словах или молча, умышленные или нечаянные, — которые из всего этого происходят.

По меньшей мере так понимал Гомер. Он подтверждает это в заключительном эпизоде, когда Пенелопа и Улисс вновь обретают друг друга после того, как Пенелопа узнала Улисса, после того, как по прошествии двадцати лет они вновь обнялись на своем ложе. Гомер говорит (Одиссея, XXIII, 300):

И вновь сексуальное наслаждение от разделенного ложа соединяется в гомеровском тексте с наслаждением от «мифов» обоих супругов, которые они с наслаждением нашептывают друг другу в темноте.

(Однако Цирцея или Пенелопа имеют в виду гораздо больше, чем сожительство, concubitio; ведь они употребляют более древнее греческое слово, в котором смешаны coitus и lectus[110], — что-то вроде того, как в современном языке «спать вместе» значит не то же самое, что «спать в одной постели».

Вернусь к утверждению Цирцеи. Поверять другому свои secreta — значит спать на одном ложе. Для Цирцеи любовь похожа на тайны.

Цирцея говорит, что иметь сексуальную связь — значит делиться тайнами.

Цирцея говорит, что тайна — это сообщение половых органов.

Цирцея говорит, что главное место — это ложе.

Аристотель объяснил, что mysteria включали в себя три части: ta drômena, ta legomena, ta deiknumena (мимические действия, произнесенные формулы, откровения). Предназначенное тайне касалось сексуальности и смерти.

В частности, fascinus, спрятанный под ликноном[111] и накрытый покрывалом (он остается под покрывалом до того момента в обряде, когда священный покров совлекается).

Сексуальных отношений не существует, но тайны (secreta) тела и души связаны между собой. Хотя при этом формулы legomena и откровения deiknumena не смешиваются с изображаемыми жестами dromena. Любовники вступают в связь: они говорят друг другу все. Они вступают в единственные в своем роде социальные отношения, в которых никто ничего не скрывает. Ложе по отношению к городу — это то же самое, что вульва по отношению к мужской наготе, которая доверяется ей и помещает в нее свое семя: тайник. Это даже тайник тайников, пред-расщелина, пред-пещера, а затем пред-купол.

Цирцея определяет любовь как признание в постыдном. Она не утверждает, что это признание или этот акт доверия должны быть намеренными дарами.

Она знает, что любой шифр можно расшифровать. Когда обнажение превращается в наготу на прочном ложе, любая мелочь становится свидетельством. Истина — это истина наслаждения.

Где, как не на острие тела, где, как не в сладострастии, выражается, выходит на поверхность, проявляется, обнаруживается постыдная истина — наслаждение человека?

Когда он засыпает ночью?

Или когда он откровенно пересказывает свой сон или кошмар в тот самый миг, когда проснулся в ужасе?

Или в его страхе и в запахе его страха?

Чтобы знать, как звучит его настоящий голос, надо знать, как он хрипит.

A-letheia по-гречески значит «истина», как не-забвение, тогда как по-латыни re-velatio снимает velum — покров, с velatio — сакрального покрывала fascinus в корзине Тайн.

Сокрытые вещи по отношению к вещам явленным.

Непокрытое означает прежде всего разоблаченное, обнаженное (но не нагое).

Истина не в копуляции. Только ложе, которое делят двое на протяжении всей ночи или нескольких ночей подряд, создает истину, aletheia.

Только обмен постыдным, смущение раздевания, отсутствие покрова сна, человеческое раскрытие, явный характер наслаждения.

Таково re-velatio.

В Риме тот же смысл имеет выставление напоказ, objectio[112]: подобрать подол туники, обнажая грудь (objectus)[113].

В мужском оргазме, обреченном на страх напряжения, явности, есть что-то высокопарное, странное. Цирцея говорит: поэтому я знаю, в чем он особенный, каков его предел, что им управляет, что повторяется, что его преследует и вместе с тем завлекает. Это все достижимо лишь при тесной постельной и ночной близости.

Аргумент III. Мужчины не в силах хранить тайну: у них все рвется наружу. Оргазм у них не может быть притворным, поэтому для них немыслима сдержанность, предписанная правилами.

Над ними властвует неотвратимая и неизбежная эякуляция.

Это как весна среди времен года.

Элоиза отвергает сексуальную угодливость римского раба (officium, то, что христиане назвали супружеским долгом). Клелия в своем понимании любви не признает того, что можно видеть. Определение хозяйки замка Вержи исключает речь. Определение Цирцеи у Гомера (Одиссея, X, 335) уравнивает выставленную напоказ тайну сексуальной наготы и выставленные напоказ тайны души.

Слова Цирцеи: я покажу тебе то, что никому не показываю.

Цирцея говорит: доверить свою наготу (снять покров с выделительного отверстия, снять покров с воспроизводящего отверстия, снять покров с члена и гениталий), признать свое сонное тело в темноте, доверить свое имя и поведать свою тайну — таковы четыре признака любви.

Любить — это значит обладать способностью мыслить вслух вместе с другим человеком. Поверять то, что творится у вас в голове, — это как срывать покров со своей наготы и обнажать состояние своего духа. Близость ничем не отличается от крайней откровенности. Это само бесстыдство. Такова Цирцея: женщине отдаются лишь после близости. А близость эта:

1) чрезвычайно опасна,

2) охватывает беспредельной страстью.

Ничего больше нет в глубине глаз. Ничего больше нет у зрения про запас.

Свободный союз имеет прежде всего социальный смысл: два индивидуума формируют «свободное сообщество». Что является терминологическим противоречием. Лишь во вторую очередь это выражение означает «говорить беспрепятственно». Однако первый смысл этого же выражения хорош тем, что наиболее агрессивным образом формулирует нечто противоположное брачным отношениям.

Наиболее свободный союз провоцирует наиболее дерзкий союз. Желание прорывается за барьер личной и социальной идентичности.

Не Элоиза в 1134 году, а графиня Шампанская в 1174-м установила невозможность любви в браке. Десять лет спустя, около 1184 года, был задуман труд «De amore» Андре Ле Шаплена. Он пытается систематизировать fin’amor, то есть вершину, предел любви. Ле Шаплен пишет: «Цель fin’amor — это союз сердец двух людей, что любят изо всех сил и коими владеет страсть. Fin’amor состоит в духовном созерцании, в ощущениях сердца, в поцелуе в уста и взаимном контакте совершенно обнаженных тел двоих любовников, но высшее сладострастие им не дано».

Согласно неоплатонической, суфистской, катарской, куртуазной идеологии, любовь целомудренна. Ее определение было внесексуально, но зато стремилось к неразлучности любящих. На их взгляд, любовь даже была единственным чувством, способным лишить человеческое тело его желания. Руководители священнодействий (те, кого историки называют безупречными) определяли брак с невероятной жестокостью как jurata fomicatio, узаконенный блуд.