В этот день, когда он отправился к Мотику меняться крючками, случилась у него странная встреча с Катей. Он увидел её на самой верхней в селе дороге, откуда открывалась вся днестровская пойма, у разбитой церкви – так здесь называли уцелевший после артобстрелов в 44-м высочённый дугообразный остов. Вокруг него, в зарослях лопухов и верблюжьей колючки, громоздились каменные куски порушенных стен. Катя шла в магазин с потёртой дерматиновой сумкой, в лёгком сиреневом пальто и красно-клетчатом платке, сбившемся на плечи. Крендельки её косичек отблёскивали на солнце, а сияющий взгляд, словно боясь выдать что-то, ускользал от строгих сыщицких глаз Афанасьева.
Остановились, о чём-то разговаривая. О чём? Не помнит Витька. Осталось лишь необычное ощущение лёгкости, словно пригревшее солнце растворило их обоих в текучей синеве, плывущей над арками разбитой церкви. И еще: он наконец поймал Катин золотисто-карий взгляд, почувствовав его как прикосновение, радостное и нежное, увидел её заалевшее от смущения лицо, дрогнувшие в улыбке губы.
Она тут же заторопилась, пошла, почти побежала. И на ходу, обернувшись, махнула рукой. Этот взмах, и улыбку, и взгляд, и текучую синеву он носил в себе весь этот длинный весенний день, повторяя откуда-то возникшие строчки: «Я в распахнутое небо улечу с тобою вместе…»
А потом лёд на Днестре треснул и, распавшись на части, двинулся по извилистому руслу на юг, к лиману, откуда упорно дул тёплый ветер. На школьном дворе, за сараем, где был склад спортинвентаря, на просохшем, хорошо утоптанном пятачке началась игра в ножички – мальчишки, кидая, ловко втыкали их в очерченный круг земли, деля её на куски-царства. Побеждал тот, кто нарезал себе больше.
Тут же, возле ребят, крутилась Ласка, наблюдавшая за игрой, – она снова сопровождала Мусью в школу и обратно. История с проверкой его работы ещё не закончилась, но почему-то отодвинулась во времени.
И в эти же дни, после звонка на перемену, Александр Алексеевич, захлопывая журнал, собираясь уходить в учительскую, окликнул Афанасьева:
– Виктор, на минутку.
Они шли по коридору, и учитель объяснял, что такое сценический монолог. Как его произносят. Как гримироваться. Какой костюм предпочтителен.
– Интересно?
– Да. А зачем мне это?
– В смотре самодеятельности должны быть номера на разных языках. В том числе и на французском. Ты мог бы исполнить монолог Гуинплена – «человека, который смеется».
– Но на французском же никто не поймёт.
– Я буду вести синхронный перевод.
Витька пришёл домой с томиком Гюго, взятым у Бессонова, мучимый сомнениями: смотр должен проходить на сцене клуба с ребятами из молдавской школы. Как они, с трудом говорящие по-русски, отнесутся к монологу на французском? В лучшем случае будут перешёптываться и щёлкать семечки. В худшем – шуметь и что-нибудь выкрикивать. К тому же нужно запомнить текст на французском языке, да и картавинка у него до сих пор не получалась. Нет, надо отказаться.
И он пошёл к Мусью отказываться.
2 Жизнь без риска
Какими тёплыми и светлыми стали вечера! Горящая лампочка под металлическим абажуром, на столбе, у клуба, в отсутствие сумерек выглядит нелепо. По просохшей дороге уже носятся мальчишки на велосипедах, а в сквере, напротив милиции, гуляют парами девчонки в расстегнутых пальто, без конца над чем-то смеются, глядя по сторонам. Витьке кажется: это над ним смеются – над его нескладной мосластой фигурой, торопливой походкой, мятой кепкой, надвинутой на глаза.
Вот она, дверь из камыша. Сумрак пристройки. Постучал. Голос учителя:
– Entrez!
Потрескивают дрова в «буржуйке». Возле неё на чурбачках – Вовчик Гвоздик с Венькой Чубом, на табуретке Мишка Мотик, о чём-то торопливо говорит. Александр Алексеевич – у стола, на своём гнутом стуле. Ласка из-под топчана вылезла, ткнулась в Витькины колени.
– Вон чурбак свободный, садись. И давай Михаила дослушаем.
Мотик, по его словам, видел рядом с пристанью, там, где огороды подходят вплотную к берегу, самую настоящую, правда, полузатонувшую шлюпку, примкнутую цепью к стволу старого осокоря. Чья она, такая дырявая, и кто волок её на буксире от самого лимана, неясно. Зато понятно – вряд ли она кому-то понадобится и тот, кто погорячился, притащив её в Олонешты, наверняка «забыл о ней думать». Было бы неплохо узнать, кому принадлежит эта рухлядь, договориться, чтоб отдал, отремонтировать и ездить на ней в гирла – ставить вентеря.
Ну что может быть занимательнее такой затеи?! Стали обсуждать. Допустим, говорил Бессонов, найдём хозяина («У той вербы огород Плугаря, – вспомнил Гвоздик, – может, его лодка?»), представим, продолжал учитель, что выпросили; а кто будет чинить? Ладно – сами, но – под руководством. Чьим? В селе каждый второй владелец лодки, но знают ли они, как чинить шлюпки?.. А было бы здорово – всей командой, на вёслах, да по реке!
– А ты, Виктор, по поводу монолога?
– Не стоит затевать, мне кажется.
– Почему?
Выложил Афанасьев свои сомнения.
– Так, понятно. А если предположить другое: зрители, не улавливающие смысл монолога на французском, вслушиваться будут не в слова, а в интонацию. Костюм, грим, жесты Гуинплена, персонажа весьма оригинального, – всё это впечатлит. А содержание из моего синхронного перевода поймут. И – заинтересуются. Не все, конечно, но кто-то. И – книгу прочтут. Кстати говоря, вот ребята, я думаю, вполне могли бы побыть английскими лордами.
– Это как? – насторожился Вовчик. – В костюмах?
– Костюмы не обязательны. Вы будете сидеть в полутёмном зале, среди зрителей, и кричать Гуинплену – Виктору: «Ну и рожа! Пошёл отсюда!»
– Замётано! – громко засмеялся Венька Чуб. – Я буду лордом!
– А если большинство не поймёт, что происходит, – упорствовал Витька, – ведь есть такой риск…
– Ну, братец, те, кто выходит на сцену, всегда рискуют, – усмехнулся Бессонов. – Да и те, кто не выходит, тоже, если, конечно, живут подлинной жизнью. Не бывает настоящая жизнь без риска.
Учитель наклонился к «буржуйке», звякнув дверцей, посмотрел, прогорело ли.
– А вот вы нарочно рискуете?.. – вдруг вырвалось у Витьки. – Ну, как мне отец сказал, за рамки учебного плана выходите, из-за чего вся эта проверка была… Да?
Задумался Бессонов.
– Как тебе сказать… Видишь ли, учебный план – это такая монотонная вещь; я составляю его на год, потом – на месяц, на неделю и даже – на каждый урок в каждом классе. Как говорится, документирую свою просветительскую деятельность. Но когда накатывает вдохновение, говорю о том, что думаю и чувствую… Видел, как Днестр в половодье выходит из берегов?.. Дело в том, что живую жизнь в план загнать невозможно. Хотя все пытаются. Я, кстати, одно время тоже пытался.
– А что, теперь, после проверки, вам выговор будет?
– Да что-нибудь будет. Что – пока не ясно; может, и выговор. Конечно, жизнь без риска спокойнее. Вон даже Пушкин в своё время завидовал тем, кто вовремя «входил в берега» и жил размеренно… Как там у него?..
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел…
А потом добавил:
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что изменила нам она…
– А вы, когда в школе учились, знали много стихов? – спросил Мишка.
…Задумался Бессонов. Много ли стихов он знал? В Пуркарах, в большом доме под черепичной крышей, в его собственной комнате, куда никто не входил без стука, стояли два шкафа, набитые книгами. Половина из них была на французском. Однажды отец спросил его, пятилетнего, какой город он вначале хотел бы повидать – Москву или Париж. Он ответил: «Москву». А потом Бессарабия отошла к Румынии и отец внезапно исчез. Его разыскивала полиция, только через год сообщившая, что он погиб. Где и как – умолчали.
В доме появился отчим – человек хозяйственный и спокойный, обеспечивший обучение пасынка в лучших русских лицеях. Он не одобрял чрезмерного увлечения Александра всем русским и не осуждал. Надеялся – пройдёт. О том, что творилось в Красной России, ходили тревожные слухи, но Александр, уже учившийся в то время в педагогическом колледже, считал их грубой пропагандой. Единственная подлинная правда о России звучала, по его убеждению, в песнях Вертинского, выученных им «с голоса» на нескольких концертах. И когда мать с отчимом, ещё до окончательного ухода румынских частей из Бессарабии, собрались в Бухарест, Александр сказал им: «Я останусь».
Можно ли объяснить всё это своей команде? Да и зачем? Этим ребятам скорее всего уже никогда не понять, почему мать Бессонова, урождённая Вельегорская, чьи предки владели имениями в Калужской и Саратовской губерниях, а родные и двоюродные братья участвовали в белом движении, уехала доживать свой век в Румынию.
– …Честно говоря, не знаю, много ли я знал стихов. Они как-то сами мне запоминались. Словом, Виктор, поступим так: монолог Гуинплена я тебе не навязываю, решай сам. Как определишься, скажи. Если – да, то начнем готовиться. У тебя всё получится, я знаю.
