– Дотрагивайся на здоровье.
– Здесь темно.
– У вас что, и лампочек не осталось? Вы действительно всё роздали?
– Остался диван. И телевизор.
– Единственные вещи, без которых тебе не обойтись.
– Тут так хорошо. Давай полежим.
– Давай.
* * *
От фонарей в парке расходятся болезненно-бледные круги, одну пирамидку света от другой отделяют области несгустившейся беспокойной темноты.
– Надеюсь, это не до ночи? – спрашивает у Баррета Сэм.
Баррет по пути то и дело смотрит на небо. Он ничего не может с собой поделать, во всяком случае, когда оказывается в Центральном парке. В небе, как всегда, все как обычно.
– Нет, – говорит он. – Я бы ни за что не обрек тебя на вечер в обществе Эндрю и Стеллы. Но тут просто так вышло, что он позвонил.
– Центральный парк с самого начала был предназначен для богатых. Ты об этом знал? – говорит Сэм.
– Что-то такое слышал.
– В середине девятнадцатого века планировали будущую застройку Нью-Йорка. Тогда в этих местах были только леса и фермы.
– Да-да, про это я знаю.
– Мнения отцов города разделились. Одни хотели устроить все по примеру Лондона, разбить тут и там много небольших парков. Но победила другая партия, которая хотела гигантский парк, расположенный за много миль от мест, где жили бедняки. Фредерику Лоу Олмстеду[32] было велено не проектировать ничего, что любит простой народ, – ни парадного плаца, ни площадок для игры в мяч.
– Надо же, – говорит Баррет.
– Представь себе, как в окрýге взлетели цены на недвижимость. И получилось, что бедным достался даунтаун, а богатым – аптаун. Что и требовалось доказать.
– Что и требовалось доказать.
– Тебе не надоело? – спрашивает Сэм. – Я не слишком занудствую?
– Нет, – отвечает Баррет. – Я тоже, можно сказать, зануда.
На ходу он тайком смотрит на Сэма долгим пристальным взглядом. В профиль лицо Сэма выглядит суровее, чем анфас, и лучше отвечает общепринятым критериям красоты. Нос кажется заметнее, а купол лба более эффектным архитектурным изгибом стыкуется с непокорными вихрами. Если смотреть сбоку, Сэм отдаленно напоминает Бетховена.
Вроде бы у японцев есть для этого специальное слово – ма. Оно означает (существует ли оно на самом деле, или Баррет выдумал его и облагородил посредством азиатской эстетики?) то, чего не увидишь с одной точки; то, что меняется по мере движения наблюдателя. Ма есть у зданий. У садов. И у Сэма.
– Что ты сказал? – говорит Сэм.
– Ничего.
Сэм смеется. Природа снабдила его глубоким музыкальным смехом – так звучат деревянные духовые, когда настраиваются перед началом концерта.
Эндрю и Стелла ждут их на Земляничной поляне. Тесно прижавшись друг к дружке, они сидят на скамейке у круглой мозаики. Они похожи на нищих молодых путешественников, не отчаявшихся и не сломленных (пока), но уже ощутивших первую усталость от странствий; как раз вошедших в ту пору, когда, пусть и едва заметно, в душах начинает сгущаться беспомощность; еще не одержимых желанием обрести цель пути, но с недавних пор задумывающихся о ней и пораженных этим – они-то надеялись конец проскочить, навеки остаться скитальцами, которым хватает для счастья выпросить мелочи у прохожих, поживиться в мусорных баках и изредка с комфортом переночевать в зале ожидания какого-нибудь автовокзала.
Эндрю и Стелла сейчас как двое юных любовников, которые только-только – к их грустному изумлению – начали осознавать, что материнские звонки (детка, уже поздно, пора домой) перестали быть досадной помехой, какой всегда до сих пор были; что вместо упрека они – чего обоим меньше всего на свете хотелось – слышат в них любовь и нежность; что материнские голоса, материнская тревога обретают непреодолимую силу притяжения.
Эндрю со Стеллой о чем-то негромко, но увлеченно разговаривали и не заметили, как подошли Баррет и Сэм.
– Привет, – окликает их Баррет.
Эндрю оглядывается и во весь рот улыбается Баррету.
– Привет, привет, – говорит он.
Что такое, Эндрю постарел? Нет, этого не может быть.
Баррет виделся с ним несколько месяцев назад. Лицом он по-прежнему мраморное изваяние из музея. Но какая-то перемена все-таки намечается. Не теплится ли под безупречной кожей пока еще не видная глазу гниль? Не обещает ли раньше срока сделать из Эндрю развалину? Или это просто так кажется в потемках?
Стелла понимающе улыбается Баррету, словно с трудом сдерживая смех. Она могла бы быть дочерью мечтательной юной богини, умудрившейся каким-то образом понести от сокола. В ней много птичьего – не умильного, а резкого и порывистого. В ее миниатюрном сложении, в молочно-бледных тонких руках и длинной гибкой шее – выверенная молниеносность хищника. Она маленькая, но никак не хрупкая.
Эндрю вскакивает на ноги и в своей обычной манере победителя на высоте плеча протягивает Баррету раскрытую ладонь; Баррет ее пожимает. Точно так же он протягивает руку Сэму, с которым однажды случайно виделся на Орчард-стрит.
– Здравствуй, Эндрю, – говорит Сэм.
Стелла остается сидеть. Баррет подходит к ней, на что она явно и рассчитывала.
– Привет, Стелла, – говорит он.
Она пронзает его своим соколиным взглядом. В нем нет угрозы – ну или почти что нет, – Баррет для нее не добыча. Но при этом она дает понять, что смотрит на него и вообще на все со своей огромной высоты, откуда тень кролика ей видна так же ясно, как люди видят огни приближающегося поезда.
– Привет, Баррет, – говорит она.
Звонкий, по-девичьи нагловатый голос плохо сочетается с ее обликом. Из тела хищной птицы к нему обращается девушка, по-видимому, довольно простодушная и незлая. Кто знает, какая она на самом деле?
На правах хозяина этой таинственной вечеринки для своих Эндрю говорит:
– Спасибо, ребята, что пришли.
– Прекрасный вечер, – говорит Баррет. – И один из последних. Слышите глухой рокот? Это зима. Она всего в миле от нас.
– Ага, точно, – говорит Эндрю.
Мысли Баррета занимает Сэм, который стоит молча и, скорее всего, недоумевает, что он тут делает и как его сюда занесло.
– Что ж, – говорит Баррет. – Может быть, пойдем куда-нибудь, выпьем?
– Мы по барам не ходим, – отзывается Стелла.
– Как знаете, – говорит Баррет. – А хотите, мы с Сэмом сходим купим бутылочку вина.
– Мы не пьем, – говорит Стелла.
– И кстати, правильно. Пить вредно. Вот я, например, пью – и посмотрите, во что превратилась моя жизнь.
Стелла вперилась в него внимательным хищным взглядом, как если бы он говорил на полном серьезе. Похоже, что, как и Эндрю, она не понимает ни шуток, ни иронии – в местности, откуда она родом, этот язык не в ходу.
Баррет взглядом обещает Сэму вытащить его отсюда, как только это будет в человеческих силах.
Не обращаясь к Баррету, а скорее просто в его направлении, Стелла произносит негромко:
– Ты увидишь нечто чудесное.
Баррет оборачивается к ней. Он ощущает сейчас зыбкость ее материальной природы – заключается она не в утонченности и хрупкости, а в том, что Стелла чуть-чуть просвечивает, как будто плоть ее состоит из материи более податливой, более уязвимой для ссадин и шрамов, чем у большинства людей; как будто она недостаточно тщательно представила в уме свое физическое обличье.
– Ты о чем? – спрашивает Баррет.
С тем же многозначительно-полурассеянным лицом, тем же тихим гипнотическим голосом заклинателя Стелла говорит:
– Ты увидишь нечто чудесное. Скоро.
– И что же это, по-твоему, такое будет? – спрашивает Баррет.
Она качает головой.
– Понятия не имею. Просто я немного медиум.
На этих словах она выходит… нет, не из транса, ничем подобным тут и не пахнет; она выходит из оцепенения, с которым взирала на пустоту у себя перед носом.
Они же под кайфом, оба, и она, и Эндрю. Как Баррет этого сразу не заметил? Казалось бы, жизнь с Тайлером должна была его кое-чему научить.
– Великолепно, – говорит он. – Буду ждать с нетерпением.
Тут вступает Эндрю, как заскучавший муж на званом ужине, которому невмоготу стало слушать женский щебет, и поэтому он решил с дружелюбным напором перевести разговор на сравнение чешуйчатой и гонтовой кровли или на исключительные достоинства приобретенного им музыкального центра.
– Да, между прочим, – говорит он. – Я тут хотел тебе одну вещь сказать. А по телефону не хотелось.
– Что за вещь? – спрашивает Баррет.
– И еще подумал, если встречаться для этого, то в Центральном парке, а не где-нибудь там еще.
– Прекрасно. Я тебя слушаю.
Эндрю бросает взгляд на Стеллу и Сэма, подозрительный и в то же время заговорщицкий, мол, не волнуйся, с этими людьми все в порядке, этим людям можно доверять.
– Я видел свет. Ну, тот, про который ты мне рассказывал, – говорит он Баррету.
Баррет не понимает, что на это отвечать. Он снова смотрит на Сэма. Сэм понятия не имеет, о каком свете идет речь. Он как будто очутился в компании иностранцев, говорящих на неизвестном ему языке, и ему остается только стоять молча с добродушной полуулыбкой на как бы что-то понимающем лице.
