– Ты понимаешь, что эти слова с головой выдают в тебе наркомана? – спрашивает Лиз.
– Да. Понимаю. Теперь, трезвым взглядом, все яснее видно.
– Ну, это общее место, распространенная среди населения мысль.
– Дело в том… На наркотиках… Кажется, будто ищешь путь к месту, откуда берется музыка, – говорит Тайлер.
Один из мужчин в темных очках, не тот, что в прошлый раз, говорит:
– С ума сошел? Это просто два разных слова для одного и того же.
– Очень знакомо, – говорит Лиз. – Я, к примеру, с помощью наркотиков пыталась почувствовать себя ближе к Эндрю.
– Тоже мне, сравнила. Я про то, как написать стоящую песню, а ты – как скоротать вечер с парнем, которому, чтобы правую руку от левой отличить, целую минуту соображать надо.
– Согласна, плохой пример. Просто имей в виду: если ты станешь принимать наркотики, я отнесусь к этому с пониманием. Буду просить, чтобы бросил, но пойму.
Тайлер кивает, словно согласен со старинным трюизмом, про который он знает, что это ложь.
Еще будет время сказать Лиз правду.
– И тем не менее я всё, – говорит Тайлер, немного помолчав. – Завязал. С концами. Отныне я с музыкой один на один.
– А вдруг это не так важно? – говорит Лиз.
– Прости, не понял?
– Вдруг ты живешь не для того, чтобы писать песни?
– Мне, если честно, такой ход мысли не нравится.
– Я не о том, чтобы музыку тоже бросить. Я вот о чем: что если ты проживаешь жизнь, в которой музыка – только часть?
– Отступи, сатана, – говорит Тайлер.
Лиз смеется. Она много чего знает, и поэтому ей смешно.
Женщина с оранжевыми волосами громко объявляет официантке, что попробует заказать капустный суп, который, впрочем, может ей не понравиться, и тогда она вынуждена будет отослать его обратно на кухню.
– Тебе не кажется, что ты хотел сочинить музыку, которая спасет Бет? – спрашивает Лиз.
– Это уже была бы мания величия.
– Или у тебя зародилась трогательная надежда, что ты сумеешь сделать для другого что-то, что выше человеческих сил.
Мужчина в темных очках, первый из двоих, говорит:
– Ну и зачем одно и то же называть двумя разными словами? Смысла в этом никакого.
– У меня тут в последнее время одна мысль появилась, – говорит Тайлер.
– Да?
– Собственно, даже не мысль. Я ее даже для самого себя не сформулировал. Такая недооформившаяся молекула мысли.
– То есть рано пока…
– Нет, рискну.
– Внимательно тебя слушаю.
– Я все никак не пойму, – говорит Тайлер. – Может, сочинять песни мне важнее, чем чтобы они у меня получались?
– Я тебя понимаю.
– Правда?
– Кажется, да.
– Больше всего мне нравится, наверно, предвкушение. Замысел песни. А потом, когда она готова…
– И с ютьюбовским хитом – то же?
– Даже с ним. Он как бы отделился и теперь сам по себе… Как артефакт какой-нибудь исчезнувшей цивилизации – что он есть, что нет его, какая разница.
– А песня-то, кстати, хорошая, – говорит Лиз. – Это так, к твоему сведению.
Оранжевоволосая женщина сообщает, ни к кому конкретно не обращаясь, что от капусты ее иногда пучит.
– Какая, собственно, разница? – говорит Тайлер. – У меня альбом еще не доделан. Одну песню закончить надо.
– А может, да ну его, этот альбом.
– У меня контракт.
– Кому он, на хрен, уперся, этот контракт?
Он кивает. И правда, кому?
– В Калифорнии секвойи растут, – говорит она.
– Слыхал об этом.
– Там прибой бьется о прибрежные скалы, а в небе кружат орлы.
– Да-да, я видел фотографии.
– И в Кастровилль нам никто не мешает съездить, – говорит она. – Раз уж обязательно хочешь посмотреть на девушку в платье из артишоков.
– Я не могу ехать, – говорит Тайлер. – В ближайшее время не могу. Мне надо закончить альбом.
Он кладет руку на стол ладонью вниз. Она внимательно разглядывает его кисть.
– Ну, раз надо, тогда да, – говорит она. – Можешь попозже ко мне в Калифорнию приехать. Если захочешь.
– И тогда мы отправимся в Кастровилль. На фестиваль артишоков.
– Запросто. Только надо уточнить, когда он бывает.
– “Гугл” нам в руки, – говорит он.
– Приеду в Калифорнию, – говорит она, – сразу сообщу, где меня искать.
– Хорошо. Мне это будет приятно знать.
Лиз накрывает рукой его кисть. Подошедшая официантка с вечным сварливым радушием спрашивает, уходят ли они уже или хотят еще кофе и чаю.
* * *
На Большой лужайке Баррет спрашивает Сэма:
– Зачем ты дал Эндрю денег?
– Мне показалось, они ему нужны, – отвечает Сэм. – А деньги у меня есть. Немного, конечно, но достаточно, чтобы дать дурачку, которого грозится прикончить торговец наркотиками.
– Ты серьезно думаешь, его могли прикончить?
– Могли прикончить, а могли и нет. Это ведь неважно, правда?
– Как это – неважно?
– Человеку нужна небольшая сумма. Ты этой суммой располагаешь. Отчего бы тебе ему не помочь?
– Даже если он тебя обманывает? – спрашивает Баррет.
– Я думаю, более-менее каждому, кто просит денег, они на самом деле очень нужны. Пусть и не на то, на что он их у тебя просит. И все же.
– Ты прямо как христианин рассуждаешь.
– Просто по-человечески. Нет, христиане тоже пусть так рассуждают. Но только чтобы не говорили, будто эта мысль принадлежит им.
– Им много что принадлежит, – говорит Баррет.
– Одной только недвижимости столько, что с ума сойти… Черт, я снова занудствую.
– Как нам обоим известно, мне нравятся зануды. Я знаю толк в занудстве. И вообще я сам зануда.
Импульсивно, по-детски, Баррет вцепляется Сэму в рукав пиджака. Так дети показывают, что они здесь.
Возможно ли, что Сэм и вправду добр и щедр? Что доброта и щедрость его не напускные, не сиюминутные? Если так, то вдруг это и есть то главное, на что можно опереться, та веревка, за которую можно надежно ухватиться, чтобы идти рука об руку к цели, пока еще слишком далекой и оттого невидимой?
Они идут по Большой лужайке. Впереди знакомо светлеет прямоугольная известняковая громада “Метрополитен”. Как и всякий раз, приближаясь к музею, Баррет думает о том, что хранится в его стенах, – об исчерпывающем собрании свидетельств тех мгновений, когда вдохновение заставляет людей делать больше, чем им под силу от природы, – вдыхать жизнь в беспробудно неодушевленные холст и краски, вычеканивать на золоте реликвариев исступленные и исстрадавшиеся лица святых размером с десятицентовую монетку.
Впереди место, где Баррет увидел свет. Они с Сэмом пройдут, видимо, более или менее через тот пятачок, на котором тогда замер Баррет.
Вполне может быть, что Лиз права. Может быть, никакого света действительно не было, а была всего лишь зрительная галлюцинация, порожденная удачным взаиморасположением в небе самолета и созвездия, галлюцинация, вымышленная Барретом тем вечером, когда ему особенно важно было почувствовать, что он не так одинок в этом мире.
Или, возможно, свет смотрел на музей, отдавая должное дремлющим там ночным чудесам, а Баррету просто показалось, будто взгляд обращен на него, – как бывает, когда радостно машешь и улыбаешься в ответ незнакомцу, который улыбнулся и помахал рукой не тебе, а кому-то у тебя за спиной.
А может, небесный свет был очередной шуткой Бога, и Баррету, наверно, не стоило на нее попадаться.
– Не хочешь поподробнее рассказать про свет с неба? – говорит Сэм.
– С ним совсем непонятная история, – отвечает Баррет.
– Мне всегда нравились непонятные истории.
– Правда? Ты правда любишь непонятные истории?
– По-моему, чем непонятнее, тем лучше.
– Это же здорово, – говорит Баррет.
Баррету странно в первый раз на своей памяти оказаться не тем, кто старается – пожалуй, даже немного слишком назойливо – обаять; кто судорожно выуживает из памяти интересные случаи (а потом переживает, оттого что случаи эти кажутся ему как-то уж больно нарочито “интересными”); кто и так и этак пытается посвятить другого в обстоятельства своей жизни, вынимая по ходу дела из рукава букет роз. Сейчас он не только страстно желает, чтобы его поцеловали, – он и сам внушает другому это страстное желание.
Кока или пепси? Что может быть банальнее этого шутливого вопроса, заданного человеку, до которого тебе в тот момент нет ровным счетом никого дела? Кто мог представить, что ответ будет таким длинным, таким непростым?
Баррет некоторое время медлит, прежде чем начать рассказ. Сэм на ходу поглядывает на него. Взгляд у Сэма добрый и умный, а сейчас еще и чуть-чуть напряженный. В конце концов, ему посулили рассказать непонятную историю, и, хотя он сам же утверждал, что любит их (с другой стороны, что еще он мог сказать в этой ситуации?), Сэм, видимо, насторожился. Кто знает, какие непонятные истории рассказывали ему другие мужчины? И насколько сам он пуглив? Насколько мучителен его личный опыт разрывов и исчезновений, опыт пережитых историй, непонятных ровно в той мере, чтобы оказаться невыносимыми?
