Мы это ощутили — оконце расположено на уровне груди и, чтобы заглянуть в него, приходится наклониться (заглянуть мы пытались, но увидели одеяльную рвань).
Справа от окошка — в драночных выломах — стена, а потом сколоченная из мертвых досок калитка с кривыми прозорами.
Неужто это вход туда, где пробовал возникнуть дымок? Дыма внутри явно добиваются, кто-то завесился поганым одеялом. Но возможно ли, чтоб в жилище, когда на дворе зима и совсем холодает, вела такая калитка?
Невозможно. Это калитка в сарай. Но в нее пройдешь и по пути в жилье слева в боковой стене хибары, уже за калиткой, обитая рогожами дверь. Они крест-накрест держатся рейками и заведены под скобяную ручку с огромными пригнутыми гвоздями.
У стены — от калитки до двери — скамья. На ней — оловянная миска. В миске что-то вроде мокрого хлеба. Оно не смерзлось — положили, похоже, недавно, но не только что, иначе на снегу были бы следы. Возможно, оставлено по дороге на трудфронт, а следы замело сквозь калиточные прозоры.
К миске и направляется кошка, находясь сейчас за два бывших двора отсюда.
Примыкающий сарай — как бы навес. Потемки, впускаемые щелями калитки и дырявой крышей, являют запустение, подчеркнутое в углу кривыми черенками грабель, лопат и метлы. Насажено все скверно; на палках вероятно болтается и приколочено к залоснившимся черенкам тоже загнутыми гвоздями.
Еще в пустоте стоит на деревянных ногах высокая клетка. Доски ее каркаса — худой горбыль, наколоченная сетка — ржавая. Но что-то мохнатое и теплое виднеется сквозь густоту сетки, не заложенную торчащей из ячеек вонючей желтой соломой. Кролики.
Итак, слева по стене — скамья с миской и рогожная дверь. Справа сарайная пустота. Огородные орудия и кролики принадлежат людям из громоздящейся во дворе бывшей деревянной дачи с башенками и жестяночной, по-церковному кружевной, теперь полупогнившей отделкой.
Сараем и соседним с ним, и еще соседним — пользуются жильцы, во множестве населяющие бывшую храмовидную дачу.
…В эту пору кошка пробирается сюда, полагая, что в миске что-то есть. Правда, иногда там ничего не бывает; то ли ничего не клали, то ли содержимое успели извлечь. Тогда остается дрожа от волнения глянуть на теплую жизнь в крольчатне, дернуть хвостом и уйти. Но если миска не пуста, на кроликов глядеть некогда: всё следует сожрать или, метнувшись, унести, уплощившись под калиткой.
Кошка видит недосягаемую галку, полетевшую туда, куда идет она сама, и убыстряет на нетронутом снегу аккуратную походочку. Она, по человеческим меркам, хронически недоедает, а то, что ест, кошачьей пище не соответствует. Сетовать, однако, не приходится — хорошо еще, нашла хозяев.
Хорошо еще, мальчик подобрал ее в студгородке у дверей столовки, которая была неудачной попыткой прокормить население, но кое-кого тем не менее прокормила.
Хотя кошка была грязная и дрожащая, мальчик взял ее на руки и принес домой. Кошачья неопрятность в тех краях никого не пугала, в кошачьих глистов не верили, а что кошка замерзла, мальчик понял. Вообще-то она была больна, то есть простужена, и еще на ней свалялась шерсть. Если погладить, рука шла как бы не по кошке, а по карману с желудями — по каким-то твердым желвакам, сплошь покрывавшим все животное кроме головы, хвоста и лап.
В жилье кошка поела скисшего супу, а потом нашла самое теплое место жестяную духовку, которыми были дооборудованы тогда окрестные голландки. В духовке кошка разомлела, и пораженные домашние услыхали из печи кашель взрослой женщины. Когда в духовку, страшась и не понимая, заглянули, увидели, что кошка, лежа с поджатыми лапками на теплой железине и глядя в большие человечьи лица, приотворив пасть, кашляет.
В дальнейшем духовка стала ее прибежищем. Кошка оставалась там, даже пока печку растапливали. Лишь когда железо нестерпимо нагревалось, кошка выпрыгивала и растягивалась на плохом полу остудиться. Потом опять забиралась куда потеплее.
Еще у кошки были отморожены уши, и она чесала их, дрыгая задней лапой или оттирая передней. Уши заходились вовсе, нога мелькала, и кошка, раздирая тонкое восковое на просвет ушко, выла, терзая его бешеной задней лапой или отдавливая передней. Мальчик прижимал ее к полу, и она, клокоча, извивалась под рукой, намереваясь либо дочесать ненавистное ухо, либо оторвать его, но зуд между тем отступался, и кошка, колотя хвостом, сникала; мальчик же, на всякий случай помедлив, ее отпускал, а кошачье ухо было в кровавых полосках.
Шерстистые желваки мальчик выстриг какими были, то есть тупыми, ножницами. Подхватывать приходилось прямо у кожи. Кошка пыталась мальчика укусить, но он, действуя кое-где бритовкой «Стандарт», убрал все шишки и с удивлением разглядывал одну из них, разъятую лезвием. Срез был войлочный отдельных волосков не различить, то есть они так истончились, что, свалявшись, составили сплошную фетровую — даже не войлочную — массу. Чего только тогда не было.
Кошка ходила, стриженная лесенкой, но следующая шерсть пошла быстро, а суп и простоквашную сыворотку кошка ела охотно. Вылизывала она и плевки.
Пока мы рассказываем, она пришла куда хотела, то есть — к калитке. Кроме галочьих на снегу появились следы кошачьи. Кошка подкралась к миске и, давясь, стала пожирать содержимое, а когда за обитой дверью стукнуло, метнулась с последним куском, протиснулась под калиткой и, обогнув глиняный угол, убежала мимо выгребной ямы.
Спустя какое-то время из разрушенной трубы снова появился тихий дым и на этот раз несколько времени точился, то и дело меняя оттенок, а это значило, что протапливают разным.
Помоев же в снег никто не выплеснул.
Точился дым потому, что в сарайном жилье на уложенном прямо по земле дощатом полу, возле небольшой столпообразной печки, к которой и прислониться некуда, стоял на коленях высокий человек в большом пальто и дул в топку. Огонь не разгорался, хотя человек уже несколько раз подкармливал его лоскутками цветной кожи, которые брал из фанерного баула с откинутым гнутым лючком.
Растопить вряд ли получилось бы даже берестой, разбойная трубочка которой, полыхая, готова поджечь любое полено; хотя очень сырое не подожжет — задохнется в пару, но все же треща берется и за это.
Так вот — даже берестой было не взять лежавшую в топке вместо дров промерзлую кору. Один раз синий язычок как бы выскочил, но коленопреклоненный человек, выдув из себя весь воздух, закашлялся, харкнул и плевком всё загасил. Попытки удались лишь тогда, когда он встал, отвернул от окна рваное одеяло, пустил с улицы серого свету и, растрепав какие-то книжки, в топке их поджег. Книжки — школьный задачник Рыбкина и вторая, ветхая и темно-бурая, сразу запылали, а с быстро размокшей коры на волновавшийся огонь закапала сперва вода, а потом и кора задымилась. Мужчина все время в топку дул, а когда не дул, откашливался и харкал, но теперь на пол.
Печка, наконец, разожглась, и, пока топилась, он высунулся за дверь и глянул на оловянную миску. Потом подвинул к печке венский стул, сел, развернул какую-то бумажку, что-то из нее взял и стал жевать, а бумажку кинул в огонь. Бумажка вспыхнула, и тогда в углу сползло с кровати сгорбленное существо в толстом пальто, в большом намотанном на голову рваном платке и в большой непонятной обуви. Оно ушло в другой угол, подобрало огромную свою пальтищу, расставило над стоявшим ведром тяжелообутые тонкие ноги и помочилось, но неаккуратно. Одно только — что над ведром. Потом что-то подтащило по ногам, что-то опустило, подошло к печке, подвинуло другой венский стул и село рядом с мужчиной, который как бы задремал. Из того, как существо пользовалось ведром, стало ясно, что оно женщина. Развернув какую-то тряпку, она что-то разглядела в ней, взяла это что-то в пальцы и поела.
— Там пусто! — сказал мужчина косноязычно и глухо.
Где именно было пусто, не совсем ясно — кроме пустой оловянной миски пустела уже и топка, а он ничего подкладывать не стал, хотя возле печки лежала ледяная груда коры.
Женщина не ответила. Да она как бы и не слыхала. Потом перестала жевать. Потом опять пожевала, хотя в рот ничего не укладывала. Так они и сидели, ни с того ни с сего принимаясь жевать. Раз только мужчина встал толкнуть заслонку, косо въехавшую в щель на глиняном боку печной кладки.
В сенях — для простоты назовем так сарайный навес за калиткой — что-то грохнуло. Однако сидевшие не шевельнулись. Это саданул в калитку подросток. Сперва он прошел мимо оконца, склонился и различил у печки две сидящие фигуры. Поскольку миновать оконце всегда бывало неприятно и не хотелось дотрагиваться до стылой калитки, он поступил как обычно — пнул ее что было сил калошной подошвой (подросток вышел в калошах на босу ногу), обозначив пинком непричастность к бытию, рядом с которым вынужденно оказался. Войдя в калитку, подросток шагнул к клетке, отпер дверцу и сунул внутрь что-то из-за пазухи. Потом стал трогать теплых кроликов, битком сидевших на соломе. Другой рукой подросток расстегнул штаны и, пока трогал кроликов, справил под клетку нужду. Потом застегнулся, запер, отдирая от железа пристывавшие мокрые пальцы, на холодный висячий замок дверку и выбежал, грохнув калиткой.
