В первый раз, как я переспал с Анной Фрай, я не мог не задаться вопросом о причине, по какой одна из самых красивых девушек, которых я когда-либо видел в своей жизни, находится в этот момент подо мной, с раздвинутыми ногами и без трусиков, театрально дрожа, постанывая, переворачиваясь, корчась, словно собственная красота душит ее изнутри, — извивающаяся суицидальная змея. Я искал какую-нибудь причину, как уже сказал, но мне не удавалось ее найти, и я приписал происходящее сумасбродному капризу этого шута в шапке с бубенчиками — случая, всегда склонного раздавать непредвиденное наобум, — хотя потом, постепенно, эта причина открывалась мне с той же ясностью, с какой внезапно открывается перед нами общий рисунок головоломки, после того как мы несколько месяцев провели, складывая ее две тысячи фигур с округлыми контурами.
(—?)
Попытаюсь объяснить, что я имею в виду… Если оценивать в общих чертах, наш разум — это не очень хорошая машина. Нет. (Обычно он таким не бывает.) Но разум Анны Фрай был машиной особенно испорченной: мысли, порхающие в пустоте, без направления, не сознающие своей бесполезности, хотя и с непреодолимым желанием парить над пустыми пропастями, строить нравственную систему из кирпичей из тумана. Анна Фрай, под конец занявшаяся медитацией и дизайном украшений, обладала этим столь распространенным дефектом: думать без помощи разума, тосковать по звуку метафизических шестерен, ни разу не слышав этого звука за всю свою жизнь. Рассудительная речь Анны Фрай всегда казалась мне чем-то вроде нестройного концерта колоколов, хаотичным перезвоном апотегм и общих мест, пропущенных через фильтр мутного разума, который вместо того, чтоб очищать, интеллектуально затуманивал любое событие.
— Читать энциклопедии могут только деревенщины. Энциклопедии не читают, — говорила она, когда я стал время от времени заглядывать в энциклопедию, подаренную мне отцом, — я все еще этим занимаюсь, не знаю, в память о том периоде своей жизни, когда я поглощенно сидел за машинкой, каторжник мирового знания, или чтобы продолжать узнавать вещи, знакомые очень малому количеству людей: точное местоположение архипелага под названием Тристан да Кунья, историю белкового вещества, известного как интерферон, или год смерти (1355) Инес де Кастро, тайной любовницы принца, тайной супруги принца, убитой по приказу короля.
(— Так делают только деревенщины.)
Как бы там ни было, наша история была туманной: молодой полицейский, сидящий на гашише, бродящий по ночам и сентиментальный, и девочка из непростой семьи, в одежде, едва прикрывающей тело, похожая на томную восточную танцовщицу, потому что у нее был этот дар — волшебное строение костей. (Ее позвоночник, натянутый, словно струна скрипки…) (Музыка в движении ее позвонков.) (Хотя в голове у нее звучала какофония.) (И мои не верящие своему счастью руки, заставляющие вибрировать этот постанывающий диапазон.) (Одним словом, красота — горе вам и мне! — эта великолепная маска драконов, нашептывающих нам медовые слова, прежде чем сожрать наш разум.) (Опасная красота: Анна, Анита, Анна Фрай, чудесная психопатка, обнаженная, ступающая на цыпочках по скрипящим плитам пола в нашем жалком дворце.)
(— Это свинарник.)
(Пленница в свинарнике.)
Я был с ней шесть или семь месяцев. (Не могу вспомнить точно, потому что то было время, движущееся по кругу: сферический лимб.) Однако этого промежутка, дурно завершившегося, хватило для того, чтобы Анна Фрай превратилась для меня во что-то вроде мифа, в почти нереальный образ моего прошлого, в нечто, даже сегодня не укладывающееся связно в моей судьбе: в сверхъестественный подарок, временное обладание ангелом.
Так вот, любое совершенство таит в себе черты чудовища, не правда ли? (У всех лебедей, например, уродливые ноги.) Сначала я не отдавал себе отчета, но однажды утром заметил:
— Что у тебя с глазом?
И она закрыла глаз рукой и ответила, что ничего. На другой день я снова заметил что-то и спросил ее о том же, а она снова ответила мне, что ничего. Каждое утро я подкарауливал этот левый глаз Анны Фрай, я стал шпионить за этим глазом до тех пор, пока ей не пришлось признаться мне, что речь идет о врожденном дефекте: особенности нервной системы, из-за которой ее левое веко открывалось только через полчаса после ее пробуждения. (Гипнотический глаз-цветок.) (Морфическое веко.) По утрам Анна Фрай временно становилась одноглазой, покачивающимся, непричесанным циклопом, со своим глазом, смотрящим во мрак, нерасторопно открывающимся миру, и этот недолговечный стигмат унижал ее: фея, превращающаяся в чудовище, утренний одноглазый уродец.
— Ну, Йереми, была очень рада видеть тебя, хотя теперь у тебя меньше волос.
Прощаясь с ней, я с жадностью вдохнул аромат ее духов, тех же самых, какими она пользовалась, когда мы с ней оба участвовали в сумасбродном предприятии судьбы, потому что они пахли… Не знаю, говорить ли, хотя, боюсь, в конце концов, вам придется простить меня, и я все-таки скажу, потому что я не могу придумать возвышенной метафоры, ведь речь идет не о возвышенном аромате, а о грубо телесном, со всей жестокостью гноя: одним словом, эти духи пахли влагалищем, вымоченным в жидкой луне, оставляющим беспокоящий шлейф аромата в комнатах, в барах, даже на улице, и этот дикий шлейф заставлял мужчин смаковать перед ней смешанное чувство желания и отчаяния, и они оборачивались на улице, чтобы посмотреть на Анну Фрай, и нюхали воздух, след запаха водяного грота, но Анна Фрай шла под руку со мной, все дальше по туннелю времени, по туманному золотому веку, когда я просыпался и видел, что она спит рядом со мной, терпя кораблекрушение в своих ночных кошмарах: ее длиннее упругое тело, одна нога всегда приподнята над другой, волосы, спутанные, словно клубок черных змей, и все время этот запах влагалища, вымоченного в лунной эссенции, висящий в воздухе, пропитывающий мир, мой мир… (И этот ее драгоценный глаз, какое-то время медлящий, прежде чем открыться, мембрана, плененная сном, в его сырой келье.)
Анна Фрай…
— Как захотите — поедем в Пуэрто-Рико, ребята.
— Ты продал Ленина?
Хуп не продал бронзового Ленина, потому что рынок, кажется, был пресыщен бюстами Ленина, но предложение по-прежнему имело силу: Пуэрто-Рико, двенадцать человек по цене шести, восемь дней, семь ночей. (Такое не повторяется.)
— У меня уже есть восемь путешественников, которых недоставало. У нас не выйдет поехать совсем бесплатно, но это будет очень дешево, — сказал нам Хуп. — Чрезвычайно дешево.
Так что мы собрались в «Оксисе», чтобы изучить возможный план бегства, и, на самом высоком пике эйфории, согласились, что да, Пуэрто-Рико. Отпуск.
Хуже всех дела обстояли у Бласко, селеноцентрического поэта, всегда бывшего на мели, шатавшегося по дискотекам для немолодых эстеток едва лишь с тремя дуро в кармане, отвечающего на приглашения пятидесятилетних женщин читать им на ухо тремендистские стихи, но мы решили, что мы поровну заплатим его долю, потому что речь действительно шла об очень небольшой сумме денег. (И товарищество, и так далее.) Так что мы внезапно стали обладателями необыкновенной мечты: Пуэрто-Рико. Конкретное применение для неконкретной тоски: Пуэрто-Рико. Я по крайней мере воспринял эту туристическую мечту как способ сбежать от самого себя… Да, согласен, я понимаю, что идея «бегства от себя» — очень дешевая идея, свойственная философским системам в критический момент распродажи имущества по причине полной ликвидации предприятия, но (а что вы хотите?) в жизни многое связано с дешевыми идеями. (Быть может, слишком многое.) Пуэрто-Рико, семь ночей, вдали от самого себя, сбежавшего в утопию. (Йереми там, в заморской аркадии, с кокаиновым коктейлем в руках…)
Назначив дату, устраивавшую нас всех, через восемнадцать дней после этого консилиума, проведенного в «Оксисе», мы встретились ночью в аэропорту, в шумном храме преходящего, с бестолковым багажом на горбу, нервничая, с ежеминутно возникавшим позывом сходить помочиться, напуганные командными голосами системы оповещения, длинными боковыми коридорами. Внимательно следя за часами. Внимательно слушая объявляемые номера выходов.
Это был мой первый выезд за границу. (Я, агент Альварадо, вручивший тысячи паспортов тысячам улыбающихся мужланов…) Само собой, у меня было предчувствие, что наш самолет упадет, а мы, ясновидцы, придаем большое значение предчувствиям, но Хуп заверил меня, что это всеобщее предубеждение: все пассажиры думают, что их самолет разобьется, несомненно, потому, что все мы считаем себя главными героями в звездной роли судьбы. (Ведь Шопенгауэр говорил, что предчувствия чаще бывают грустными, чем успокаивающими, «потому что в жизни больше скорби, чем удовольствия».)
— Я вас представлю друг другу, — сказал Хуп, и так мы познакомились с Кинки, Франки Татуахе и Николасом Мартином, потому что имена остальных пятерых членов нашей туристической команды не стоит упоминать: две супружеские пары и еще один тип, выглядящий как некий гибрид ученого и педераста, хотя, думаю, в действительности он не был ни тем, ни другим.
