Фантомная боль
Трое политиков, Борис Эльцин, Станислав Чушкевич и Леонид Кравченко, сели на подготовленную Михаилом Горячевым поляну в Беловежской пуще и отменили СТРАНУ. Вот так просто, одним махом, амбициозный сильно пьющий сибиряк, абсолютно невнятный профессор Белорусского государственного университета и пройдошливый уроженец села Великий Житин Ровенской области стерли с карты мира мою СТРАНУ. И это при том, что большинство населения этого категорически не желало.
В СТРАНЕ была только одна сила, способная остановить это безумие, – армия. Но она позорно не вмешалась, и в один прекрасный момент офицеры Советской армии проснулись военнослужащими вооруженных сил Казахстана, Грузии, России, Украины… При этом никто не вспомнил про присягу, не наблюдалось протестов и массовых увольнений, да и не припомню, чтобы на эту тему вообще возникали какие-нибудь вопросы.
Ну, в конце концов, мы ж не Турция какая-нибудь, не Аргентина и не Египет.
А хорошо ли это?
Рубец на сердце на всю оставшуюся жизнь. Растерянность, бессилие, а главное, непроходящее, давящее чувство личной ответственности за эту катастрофу, как офицера Военно-морского флота Советского Союза.
Умники нашли незатейливую формулу, мол, кто за распад не переживает, у того нет сердца, а кто хочет все восстановить, у того нет ума. Витиевато как-то, хотя и красиво. А как же те, у кого и ум на месте, и сердце, те, кто до боли переживает распад и желает жить в великой СТРАНЕ?
Говорят, что история не терпит сослагательного наклонения, а я и не историк. Окажись тогда армия на высоте, не было бы этих горьких лет разочарований, войн, краха экономики. Интересно, хоть в одной из вновь образованных стран жить стало лучше? Хоть одна отрасль стала эффективней? Это был самый крупный погром среднего класса в новейшей истории. Врачи, учителя, офицеры, квалифицированные рабочие, все оказались под плинтусом. Это была не только геополитическая катастрофа, это была еще и социальная катастрофа, и не только для СТРАНЫ, а для всей Восточной Европы. А если бы армия не позволила? Представить только мощную СТРАНУ, да с сегодняшними ценами на углеводороды, – это же кошмарный сон «наших партнеров»!
Распоясавшаяся политшпана, объединенная животной ненавистью к СТРАНЕ, слившись в экстазе, готова ради принципов «демократии» подстрекать людей на протест, толкать их в тюрьмы, ломать их жизни. Либералы утверждают, дескать, благодаря Эльцину, Гайдуру и иже с ними жить стало лучше. Не поспоришь, кто-то несомненно стал жить лучше, но их мало, и всех их знают поименно, а вот все остальные – это вопрос. Да и качество жизни определяется далеко не только магазинным ассортиментом, есть еще и самоощущение, понимание своего места в исторической системе координат. И есть чувство Родины. У меня было великое чувство ВЕЛИКОЙ РОДИНЫ!
Когда под советским военно-морским флагом корабль заходил в иностранный порт, не важно какой страны, все застывали в полусогнутом состоянии, готовые исполнить любой каприз. И мне было абсолютно наплевать, чем это вызвано, любовью, страхом или уважением.
Я любил свою СТРАНУ, гордился ею, она дала мне все, а главное – чувство стабильности и уверенности в будущем. И пусть шумит немногочисленная публика, узурпировавшая монополию на истину, у меня есть ум и есть сердце, а что такое хорошо и что такое плохо, мне родители еще в детстве объяснили. И про «кровавого палача Сталина» я лучше у своего отца спрошу, который восемнадцатилетним юношей громил врага на Карельском фронте, крича до хрипоты: «За Родину, за Сталина!» Ему почему-то верю больше.
Сидишь перед телевизором, слушаешь новости, там теракт, там самолет упал, там очередной майдан устроили, и переживаешь за эти «независимые страны», болеешь за них. Это можно сравнить с желанием почесать ампутированную ногу, у врачей это называется фантомная боль.
Самостоятельные они уже давно, да к тому же все время норовят в карман тебе нагадить, а ты все равно переживаешь. Как может быть чужим Узбекистан, который после землетрясения 1966 года восстанавливали всей СТРАНОЙ, Грузия, где впервые напился вином, а Украина с Белоруссией? Свои, конечно же, все свои! Придет время, спадет эта пена, людей-то не обманешь.
Все учат нас демократии, санкциями пугают, мать их. Американцы законодательно отменили расовую сегрегацию только в 1964 году, то есть черная задница их президента еще не забыла, что первые четыре ряда в автобусе занимать нельзя. И эта задница учит нас демократии?! Страна, создавшая первый в мире концлагерь – Андерсонвилль в штате Джоржия в 60-х годах XIX века, учит весь мир демократии?! Европа, что от нее ожидать, послушно легла под Гитлера, и если бы он победил во Второй мировой войне, то стал бы национальным героем, и его памятники стояли бы по всей Европе, а лагеря смерти стали бы высокотехнологичными производствами с нанопечами. И эта Европа требует от нас соблюдения прав человека?!
Ничего, все постепенно станет на свои места, сегодня уже многим чехам стыдно за то, что в 1989 году на Вацлавской площади они скандировали: «Иван, уходи домой». Опросы в Румынии показывают, что самыми счастливыми временами они считают времена Чаушеску. А в прошлом году в Берлине хитом продаж были майки с надписью «Верните мне мою Берлинскую стену и сделайте ее на два метра выше». В Хорватии простой рыбак вместо «здрасьте» на корявом русском выдал: «Путилин – хорошо, Европа – п…ры!». Причем «п… ры» у него получилось четко и совсем без акцента.
Если бы только армия тогда вмешалась.
Каждый школьник сегодня должен знать, какой была СТРАНА! Каждый школьник должен знать, кто виноват в том, что ее не стало, а сегодняшние офицеры, присягнувшие на верность России, должны делать выводы!
Иначе в один прекрасный момент можно проснуться военнослужащим вооруженных сил какой-нибудь Дальневосточной республики или Ханты-Мансийского царства, объявивших себя правопреемником России.
Август 1996 года выдался в Севастополе дождливым, трое друзей – Станислав Стриж, Боря Герман и Александр Морев – ожидая приезда Григория Михайловича Поженяна, стояли под навесом на широком крыльце главного корпуса дачи командующего. На флоте знаменитого поэта обожали, и в каждый его приезд командующий флотом предоставлял ему свою летнюю резиденцию.
Ждали недолго, у крыльца остановилась черная волга со шторками на боковых окнах, открылась задняя дверь, и из машины, слегка переваливаясь, выбрался Поженян. Невысокого роста, крепко сбитый мужик с накинутым на плечи знаменитым пиджаком, в знаменитой кепке и с не менее знаменитыми усами. Не обращая внимания на дождь, он с фирменным прищуром и улыбкой рассматривал друзей, как будто пересчитывал, все ли на месте. Точней Олеши не скажешь – «Дорогой мой бочонок поэзии». Стриж не выдержал:
– Гриша, ну что ты мокнешь? Давай уже заходи.
Водитель занес вещи в дом, Поженян с каждым расцеловался. При этом каждый из друзей обнимался с ним по-своему, Стриж – как со старшим братом, Герман, еще на факультете журналистики писавший по Поженяну диплом, – с величайшим уважением, а Морев в силу молодости и всех вытекающих из этого последствий – запросто.
В зале они расселись вокруг большого обеденного стола, в центре стояла бутылка боржоми и перевернутые стаканы, рядом сиротливо лежала открывашка. Поженян уставился на этот натюрморт.
– Это что, бунт?!
Боря положил на стол газету «Красная звезда», на развороте была фотография мэтра на больничной койке.
– Григорий Михайлович, мы готовы соответствовать, но тут написано, что вы серьезно больны.
– Да, было дело, писал кровью. Три недели терпел издевательства эскулапов, запретили, гады, все, и жареное, и жирное, и соленое, и острое, а уж про выпить можно просто забыть. Приехал к друзьям, и вы на меня как на покойника смотрите!
Пристыженный Морев извиняющимся тоном спросил:
– А делать-то чего?
– А вот все, что запретили, должно быть на этом столе! Стах и ты, Боря, займитесь углями, а мы с Саней на рынок и обратно.
Это прозвучало как приказ. Поженян с Моревым сели в машину. Когда проезжали площадь Восставших, мэтр изменил маршрут.
– Давай-ка заскочим на Исторический бульвар.
Машину оставили у Матросского клуба, Поженян энергично поднимался вверх по дорожке в сторону памятника Тотлебену. Не дойдя до памятника, озираясь, остановился, как будто что-то искал.
– Григорий Михайлович, может, я чем помогу?
– Нет, Саня, тут никто не поможет, тут я сам должен.
И, как гончая по следу, рванул вправо, опираясь на только одному ему известные ориентиры, остановился рядом со старой разлапистой акацией.
– Вот здесь, матерью клянусь, здесь!
– Что здесь?
– На этом самом месте в мае 44-го меня ранило, а у дерева была привязана коза, ее тоже ранило, только в ногу. Я санитарам приказал сначала козу перевязать, а уже потом заниматься мной. Меня Родина за это орденом наградила, а коза осталась не отмеченной. Надо сказать Стрижу, пусть на этом месте установит памятник безымянной козе!
