Портреты, которых он стыдился, стали его спасением, не только в финансовом отношении. Он обнаружил, что еще не разучился писать красками. Боссов поставляла ему Лео, это были клиенты, с которыми она занималась дыхательной гимнастикой. В искусстве они ничего не смыслили, зато могли расплачиваться счетами с шестизначными цифрами. «Я даже голого короля не одену своей кистью, если он заплатит мне меньше ста тысяч». Они не могли поддержать его престиж художника, зато держали на высоте цену его произведений.
— И что же поддерживает твой престиж? — спросил я.
— Ничто. Но я еще могу написать портрет этого «ничто», хотя бы в форме владельца концерна. Мистический процесс.
— Ты никогда не любил людей, — заметил я.
— Если и так, то мы не так уж и отличаемся друг от друга. Я, по крайней мере, еще не погубил ни одну женщину. Но сейчас вынужден платить за двоих, поэтому надо ковать железо, пока горячо.
В июле, продолжал Йорг, он начал в Балтиморе портрет одного господина из «Селера», сейчас заканчивает его на своей «фабрике». Господин каждый раз позирует ему всего пару минут. Минута его жизни стоит семь тысяч долларов. Художнику он платит за сеанс всего пять тысяч и потому уверен, что внакладе не остается. Увековечивает свой образ за вполне приемлемую цену.
— А что это за «Селера»? — спросил я.
— Не говори, что впервые об этом слышишь. Хуго, представляющий в своем лице Human Genome Project[17], и «Селера», частное предприятие господина Вентера, пытаются, соревнуясь друг с другом, раскрыть секрет человеческой наследственности, но каждый действует независимо от другого. Хуго в одиночку трудится на благо человечества и результаты поставляет в Интернет, «Селера» же предпочитает гоняться за результатами, которые можно запатентовать. Через пару лет они оба хотят полностью раскрыть нашу наследственность, тогда в руках у них будут все средства, с помощью которых они смогут если не улучшить реально существующих людей, то хотя бы создать усовершенствованную, легко управляемую модель человека. Если тебе довелось хоть раз видеть бесконечные столбцы букв, выражающих геном, — а это сплошной дадаизм, — ты поймешь, что искусство уже не имеет никаких прав, любое искусство, Эзе, кроме одного-единственного: господа, творящие это, все еще хотят видеть свои портреты на стене… Ромео и Джульетта ушли в прошлое, их место занимают Хуго и «Селера», эта фантастическая пара гипервремени. История — такой же пройденный этап, как и любовь. С искусством покончено. Понимаешь? Эгоистический ген — вот новая Тора. Мириады цифр устраняют наше маленькое человечество, ликвидируют нашу историю. Нам досталась всего лишь роль третьего лишнего. Потом уже не будет ничего. Ничего, кроме детских игр праздной ностальгии, кроме уличного искусства для обывателей. Последняя рыночная ниша накануне глобального конца.
— А как поживает Ялука? — поинтересовался я.
— Ах, знаешь ли, любовь в мастерской — это ведь тоже искусство, — ответил он.
Зуттер поднял голову от своих заметок. Через сползшие на нос очки он не сразу разглядел свой маленький сад. В момент, когда взгляд собрал наконец отдельные детали в единый образ, в глаза Зуттеру бросился незнакомый предмет. То ли птица сидела в самой нижней развилине вишни, то ли это было осиное гнездо? А может, болезненный нарост на стволе? Или застрявший в развилке мяч? Зуттер не без труда поднялся с кресла и вышел во двор. Яркое солнце на несколько мгновений ослепило его. Неуверенным шагом он добрался до угла сада, тряхнул деревце, и в его раскрытую ладонь, словно засохший плод, скатился застрявший предмет. Это была игрушка, образовавшаяся естественным путем из слипшихся иголок лиственницы, «сильский шар», уже второй; тут он вспомнил, что и первый после выписки из больницы ни разу не попадался ему на глаза. Как он здесь оказался? Это был тот самый шар, рядом с которым Руфь на их последнюю совместную Пасху спрятала яйцо, единственное, которое она не стала красить; и так как вишня вся была облита белым цветом, он очень долго не мог его найти.
25
По-видимому, в июле у Фрица появились свободные вечера, и у него снова возникла потребность в откровенном разговоре с Зуттером. При этом субъективная потребность в таком разговоре сокращалась пропорционально росту объективной необходимости. Говоря без обиняков: речь шла о разводе и, стало быть, о деньгах. Моника осталась в Пирмазенсе со своим Фолькером (уже одно имя звучит кощунственно[18]), осталась, чтобы удержать на плаву семейную лодку с матерью-наркоманкой и двумя растерявшимися дочерьми, предоставив перегруженному работой Фолькеру лишь взирать на ее усилия, взирать беспомощно и благодарно. Кстати, он был вовсе не врачом, а всего лишь стоматологом — тоже типичная черта его характера. У Моники и в мыслях не было выходить замуж за зубного врача в Пирмазенсе. «Глупость с супружеством больше не повторится. Я жду от тебя только великодушного согласия на развод», — сказала она Фрицу. И при этом потребовала вернуть свои деньги.
Зуттер сначала легкомысленно решил, что у Моники в Пирмазенсе точно такая же трудная задача, какая была поставлена перед перевозчиком: переправить через реку кочан капусты, козу и волка таким образом, чтобы все остались целы. Но Фриц заставил друга взглянуть на проблему серьезно.
— Ты плохо знаешь эту женщину, — сказал он, — она идет по трупам. Но, — добавил он трагически торжествующим голосом, — в свое время мы решили объединить наши состояния. Пусть ее зубодер сам финансирует свое развивающееся предприятие. Они у меня узнают, что бывает, когда от святости брачных уз остается какое-то нелепое «партнерство на конкретный отрезок жизни». Язык сломаешь. Это же глумление над здравым смыслом. Они у меня схлопочут большие неприятности!
— Они, они, — сказал Зуттер. — Одна из этих «они» все еще твоя жена. Но с тех пор как ты стал трахать свою бухгалтершу, твой жизненный тонус явно повысился.
— Ты вульгарен, — сказал Фриц.
— Зато ты сплошное благородство. Я лишь сделал выводы из нашего последнего разговора.
— Я так не выражался.
— Еще бы. Но протокол требует ограничиваться существом дела. Своей самоотверженной службой эта дама еще раньше заслужила твою благосклонность, к воздержанию тебя вынуждали только священные узы брака. Теперь Моника подобной чуткости с твоей стороны уже не заслуживает. А ты всего лишь человек. Ну и позволил себе быть человеком.
— Друзья познаются в беде, — сказал Фриц.
— Кроме того, она… кстати, как ее зовут?
— Жанетт, — неохотно ответил Фриц.
— Кроме того, Жанетт ловко управляется не только с бухгалтерскими счетами. Она прирожденный менеджер, и теперь ничто не мешает ее таланту проявить себя в полной мере. Я выражусь неприлично, если скажу, что тебя можно поздравить с «хорошей советницей»?
— Нет, всего лишь съязвишь. Но тут ты абсолютно прав. Впервые за десять лет у нас дебет сошелся с кредитом. Теперь у нашего центра бездефицитный бюджет.
— Ну, тогда тебе недолго ждать благословения швейцарской церкви. Кстати, как Жанетт предпочитает произносить — «бугалтер» или «бухгалтер»?
— Бухгалтер, разумеется, — ответил Фриц.
— Само собой. Я слышал, точно так же произносит это слово и господин Кинаст, бывший прокурист «приносящей доход сберкассы». Муж той женщины, что держала на коленях мою голову, когда я подыхал, истекая кровью. Бухгалтер. Почти как «бюстгальтер». Но ничего похожего на «адюльтер» — не на тот слог падает ударение. Жанетт — то, что надо для твоего благочестивого дома. Уж она постарается, чтобы Моника не добралась до ваших денег.
— В этом ты можешь быть уверен. Не доберется даже с помощью адвоката из Пфальца. Закадычного дружка Хельмута Коля! Можешь себе представить такое после всего, что мы с ней пережили?
— Очень даже могу.
Они сидели рядом на задней террасе и наблюдали за ливнем, который хлынул таким шумным водопадом, что дух захватывало, во всяком случае приходилось повышать голос, что в разговоре о столь деликатных вещах было не совсем уместно. Возмущенная глумлением над собой природа репетировала всемирный потоп.
— А как обстояли дела у вас? — спросил Фриц. — У Руфи ведь были деньги.
— И довольно много, я думаю.
— Ты думаешь? — удивился Фриц. — А самих денег ты не видел?
— Не видел, — подтвердил Зуттер. — Мы жили, не объединяя наших состояний. На этом настояла Руфь. Доставшееся ей от тети наследство не должно было играть в нашей жизни никакой роли.
— Однако же сыграло. Теперь наследник — ты.
— Нет, я ничего не унаследовал. После смерти Руфи ее состоянием распоряжается адвокат, исполнитель ее завещания. Он выплачивает мне ежемесячную ренту, ровно столько, сколько я получал, работая в газете.
