— Если ты в ней не обманывался, — сказал Фриц. — Посмотри на Монику. Когда женщины снимают с себя грим тщеславия, называемый ими любовью, они на все способны.
— А мы разве нет? Вполне может быть, что я обманывался в Руфи, но я хотел этого. Как христианин ты должен знать: воля человека — его царствие небесное.
— Для царствия небесного ты, по-моему, не годишься.
— Вот тут ты совершенно прав, — согласился Зуттер.
26
Зуттер поставил перед собой цель: до отъезда в сентябре в Сильс прибраться в доме. «В „Шмелях“ должна быть чистота». Он попытался сделать это прошлой зимой — и застрял уже в подвале. Там так и остался стоять ряд набитых под завязку серых мусорных мешков — словно «скульптурная» группа Георга из эмментальского периода, названная им «Двенадцать апостолов» и вызвавшая в семидесятые годы немалый скандал. Сегодня этим уже никого не удивишь, а тогда, вспомнил с тоской Зуттер, даже мусорные мешки вызывали сенсацию.
Зуттер так и не вывез свои мешки, они стояли в подвале, полные дорогих его памяти вещей, которые он, оставаясь в здравом уме, никогда бы не выбросил. Чтобы составить себе представление о содержимом мешков, их надо было опорожнить, и тогда подвал снова погрузился бы в хаос. «Начну-ка я лучше сверху, — решил Зуттер, — летними вечерами там можно работать до половины десятого, не включая свет».
В фирме, занимавшейся перевозкой вещей, Зуттер заказал достаточное количество картонных ящиков двух размеров. Место для них он очистил в зимнем саду, перетащив растения во двор, а самые чувствительные пристроив в тени у террасы: пусть подышат горячим воздухом своей родины, тем более что жара в июне стояла тропическая. Дожди начались только в июле, резко похолодало, Центральная Европа оказалась в зоне холодного циклона, который застыл на месте. Но Зуттер не замечал непогоды и продолжал жить в обществе своих картонок, превративших дом в лабиринт; он лавировал в проходах между ними, словно канатоходец. Ящики тянулись к нему своими четырехугольными ртами с высунутыми надломленными языками, ожидая, что он наполнит их ненужными вещами; долго же им приходилось ждать.
Ибо Зуттер не торопился. За какую бы вещь он ни взялся, ему не хотелось с ней расставаться. Полки и шкафы он, как правило, очищал быстро, дело стопорилось, когда нужно было решить, что делать с ненужной вещью. Отправить в ящик? Нет, там она раньше времени исчезнет навсегда. Лучше на пол — чтобы оставить на виду и как следует поразмыслить. Поразмыслив, он не хотел выпускать из рук самые странные вещи, но даже и самые обыкновенные обретали странную притягательность. В доме почти не оставалось места, где можно было бы присесть, но он садился и замирал с бельем Руфи в руках или с уже отобранной на выброс книгой — в последний момент он обнаруживал в ней достоинство, которого раньше не видел.
Хорошо, что хоть кошка замечала его присутствие. Когда он нечаянно ронял на пол фломастер или нафталиновый шарик, она воспринимала это как приглашение поиграть. Но если падали ножницы или пресс-папье, кошка отскакивала в сторону, опасаясь за свою жизнь, и уже не верила, что с ней играют. Зуттер не мог не видеть, что квартира сопротивляется его планам очистить ее, более того, она использовала его попытки для того, чтобы стать еще более захламленной: она дичала и пустела в одно и то же время. Горы собранных за долгие годы бесполезных вещей, сберегаемых в надежде, что они когда-нибудь пригодятся, напоминали руины. Благое намерение сохранить только те вещи, которые необходимы для повседневной жизни или связаны с действительно дорогими для него воспоминаниями, оказалось невыполнимым. Решительному взгляду ненужным представлялось почти все, меланхолическому — почти ничего. Зуттер находил все больше вещей, с которыми не мог расстаться; ему даже трудно было сделать вид, что расстаться с ними ничего не стоит. Выбросить одежду Руфи на первый взгляд казалось делом само собой разумеющимся, но уже на второй — абсолютно невозможным. Разве мог он обойтись с одеждой Руфи так, словно это какой-нибудь хлам?
Он поклялся, что оставит не больше сотни книг. Потом стал считать за одну каждое собрание сочинений, хотя в последние годы не заглядывал ни в одно из этих собраний. Но они были частью интерьера, они как бы говорили тем, кто приходил, что жизнь продолжается. Совершенно пустые полки давали бы знать: дом заброшен окончательно.
Дом Зуттера, в отличие от почти всех остальных в «Шмелях», так и не был оборудован камином. Шлагинхауф не признавал камин, считая его символом возвращения в сферу — или, как тогда принято было говорить, в «идиотизм» частной жизни. Зато в клубе он сделал огромную, как у жителей Сардинии, печь, похожую на кузнечный горн и призванную поддерживать высокую температуру общественной солидарности. Этот клуб потом был отдан в аренду предпринимателю, занимавшемуся оздоровительной физкультурой, и превращен в спортзал, из которого часами не вылезали новые обитатели «Шмелей»; Зуттер туда не ходил, хотя и у него были проблемы с давлением. В его доме так и осталась старинная датская печь, которую в случае необходимости можно было использовать и как камин; зимой, когда он читал Руфи сказки, она не только давала тепло, но и настраивала на соответствующий лад. Но нрава она была разборчивого, топить ее приходилось только сухими дровами. Скопившийся хлам вряд ли стал бы в ней гореть, да и фантазия Зуттера отказывалась работать, когда он представлял себе, как из трубы днем и ночью поднимается столб черного дыма. Лучше уж пусть сгорит весь дом — но тогда пожар не пощадит и соседние.
Вешая одежду Руфи обратно в платяной шкаф, Зуттер услышал подозрительный шум. Кошка каталась по обуви Руфи. Она совала нос во все отверстия и так страстно терлась головой о кожу и замшу, что даже перекатывалась через голову. Тут впору смеяться и плакать, Руфь, у тебя появился любовник, которому все равно, живая ты или мертвая. Ему достаточно сохранившегося запаха твоих ног. Да, Руфь, я вижу призраков.
В последний год жизни Руфи Зуттеру пришлось вызывать электрика. В доме по непонятной причине гас свет. Случалось, что по вечерам Зуттер с книгой сказок в руках вдруг оказывался в темноте. Он передвигал рычажок предохранителя, но это помогало ненадолго. «Зажги-ка лучше свечи, — говорила Руфь, — господину Корбесу[20] они тоже были бы кстати. Он, конечно же, и сам мракобес, хотя мы ничего о нем не знаем. И не понимаем, с чего бы это петушок, мельничный жернов и иголка задумали с ним расправиться. Должно быть, только за то, что „его не было дома“. Во всяком случае, в тот момент, когда к нему нагрянули эти злючки. Может быть, мы увидим его при свечах». — «Я не увижу, — сказал Зуттер, — я вообще ничего не вижу». — «Тогда рассказывай, — невозмутимо потребовала Руфь, — рассказывать можно и не видя, Зуттер. Вспомни о Гомере».
После десятой попытки зафиксировать рычажок предохранителя можно было при свете раздеться, почистить зубы и добраться до кровати. Потом ток куда-то уходил, не появлялся он и утром, когда надо было включить кофемолку. Холодильник таких шуток и вовсе не понимал, и Зуттер призвал на помощь молодого электрика. Тот предположил, что замыкает в телевизоре, да вот беда: телевизора в доме не было. Таких бедных людей электрику еще не приходилось видеть. Даже беднейшие из бедных имели телевизор, а обилие макулатуры в виде книг не убедило парня в жизнеспособности хозяина дома. В поисках повреждения проводки он с измерительным прибором в руках облазил весь дом, но так ничего и не нашел. И очень смутился, когда хозяйка накрыла ему стол для второго завтрака. Сбитый с толку непривычным для него гостеприимством, он, наступив на горло собственной гордости, предложил позвать на помощь специалиста, которому подвластны не только электромагнитные волны. Подмастерьев теперь развелось больше, чем мастеров-электриков, и большинство из них шарлатаны. Правда, он знает одного, которого мог бы порекомендовать. Но, побывав в доме, этот специалист всю мебель перевернет вверх ногами, кровать-то уж точно. Зато потом не будет никаких отключений.
Руфь объяснила, почему кровать нельзя трогать с места. Она вырезана из ствола тысячелетнего дерева, корнями все еще уходящего в землю, дом с грехом пополам возвели вокруг этого ствола. После этого юный мастер, только что лазивший под эту кровать, в спешке откланялся, решив, что, судя по всему, имеет дело не просто с нищими, а с безумными.
Руфь только рассмеялась: раз уж и он не умеет повелевать электрическими токами, предоставим им свободу действий и не будем вмешиваться в их дела.
Загадочные отключения и впрямь прекратились. Должно быть, домовые услышали то, что хотели услышать.
«Никогда Руфь не рассказывала мне о себе», — подумал Зуттер.
Эта фраза была ложной, как и все начинающиеся с «никогда» или «всегда». Руфь не употребляла подобных слов, она так предполагала и придерживалась своего предположения. Она не выносила людей, которые употребляли словечки «никогда» или «всегда». Она с ними даже не спорила. Но в споре не обойтись без грубых слов, вероятно, они часть тех здоровых эксцессов, которых так недоставало в жизни Руфи, подумал Зуттер; во всяком случае, на зальцбургских сеансах терапии ей пытались внушить эту мысль. «Уж лучше мне умереть», — заявила она. Да так и сделала.
