— Ты что? Михайлова, ахренела, что ли?
Но Валька был хоть и толст, но на полголовы ее ниже, и потому пинками она загнала его и впихнула в полуоткрытую дверь.
Петр, уже в брюках и распахнутой светлой рубашке, молча прошел мимо сопящего Сапога и щелкнул выключателем. Слабо засветился на стенке ночник, бросая желтенький свет на смятые простыни и раскиданные подушки.
— Драсти, — Сапог покосился на беспорядок, хотел ухмыльнуться, но вспомнил о Сереге и сел на плетеный стул, кладя на коленки сжатые кулаки.
— Рассказывай, — Инга села на постель напротив, подалась вперед.
— А чо рассказывать? — охотно начал Валька, — она нас позвала. Приходите говорит, только чтоб Серега ж был. Она, ну это. Тащится от него, третий год уже.
В другом углу комнаты Петр насмешливо присвистнул.
— Да, — обиделся за друга Сапог, — за ним давно телки уссыкаются. Кипятком.
— Ты говори.
— Я говорю. Он… в общем, он согласился. Ну, Мишка Таньке и сказал, да, придем. Мы и шли уже. А тут Горчик плюнул, та ну, говорит, идите сами. А мы сами что? Мы ей, что ли нужны?
Инга обмякла, разжимая кулаки.
— Не пошли? Ну, так…
— Он от нас ушел. Один. А мы к Таньке, и она нас послала. Она когда пьяная, ругается, хорошо так ругается. Короче мы свалили, искали его. А потом видим, уже ночью почти, они стоят за аллеей. Она орет. Он молчит.
— Руки в карманы, — машинально сказала Инга. Петр хмыкнул и сел на постель, беря ее руку.
— Что? — Сапог отвел глаза от сцепленных рук и, глядя в угол комнаты, продолжил, — ну, мы и ушли.
В открытое окно прошелестел теплый ветерок, колыхнув штору.
— А дальше?
— Все.
Петр снова хмыкнул, сжимая руку Инги.
— Хорош гусь ваш Горчик.
— Так вы не знаете, что там дальше? — упавшим голосом спросила Инга.
— А что тут знать, — вмешался Петр, — все ясно. Поорали друг на друга, взяли выпить и ушли. Вместе. И вляпался твой мушкетер. По своей же дурости. А не надо к бабам лезть, без их согласия.
— Сапог! Валя. А ты почем знаешь, что не было ничего?
— Так сам сказал, — удивился Валька, — на другой день говорит, та пошла она, я ее послал и ушел. Мы ж не видели его, мы на пятак ходили. Его там не было. Но я ж спросил, и он говорит, та ушел просто. Гулял сам. А через два дня она в город приехала. Накатала заяву. Мне, говорит, уезжать, но я даже отгулы возьму, чтоб его падлу…
— Он сказал! — свирепо возмутился Петр, — он сказал, и вы ему, значит, поверили!
— Угу, — голос Вальки стал совсем угрюмым. Он поднял голову и посмотрел на Ингу, — вот блин, все плохо, да?
— Валя… — Инга моргнула и правой свободной рукой вытерла щиплющий от слезы глаз, — ну, допустим, он правду сказал…
— Чего, допустим, — обиделся Сапог.
— Заткнись, наконец! Я говорю, если не было ничего, но никто ж его не видел. Значит что, его посадят, да?
— Если попытка, то это не пятнашка, конечно. Но семь лет могут впаять. Если б хотя бы в том году. Тогда наоборот же — ее могли прижать. За растление несовершеннолетнего (эти слова Валька произнес заученной скороговоркой, и Инга вспомнила — одна из школьных шуточек старшеклассников, что хвалились отношениями с настоящими, взрослыми женщинами)… Но ему ж уже семнадцать.
Инге казалось, что от говоримых им слов у нее мягко, как гнилой кочан, разваливается голова. Ее затошнило.
— Так, — сказал Петр, вставая, — рассказал и вали отсюда. Ты что думаешь, будете бухать, с бабами тереться, а после бежать плакать в жилетки нормальным людям, которые честно живут, по закону?
— Угу, — ехидно отозвался Сапог, снова обращая взгляд к смятым простыням.
Тут уже возмутилась Инга, сказала дрожащим голосом:
— Ты в наши дела не лезь, Сапог. Мне тоже семнадцать. Почти. Я уже имею право замуж выйти. По закону.
— Да я что. Я бы и не пришел. Просто… Ты, Михайлова, поехай туда, в ментовку. И скажи, что он у тебя был. Ну тогда, — Сапог возвел к потолку круглые глаза и пошевелил губами, — двадцать восьмого августа, с десяти, ой, с двадцати двух ноль-ноль до двадцати четырех. Потому что Танька, она как раз это время написала. Я там был сегодня, у меня дядька в ментуре, разрешил повидаться. Ну вот, дядька и сказал, вот говорит, если бы кто написал бумажку, что свидетель. Ее бы тогда бортанули, это ж обычное дело, летнее, таких бумажек телки пишут сто штук за лето. Нажрутся с местными и после ой-ой, мене снасиловали, и с пальца сосут, что там было.
Помолчал и добавил возмущенно-благочестиво:
— Суки такие…
— Я… — Инга огляделась, собираясь с мыслями.
Соврать. Спасти Горчика. Который через недолгое время снова куда-нибудь вляпается, таков уж он. Да если бы могла. Но не сможет ведь. Написать. И еще сидеть там, смотреть в глаза под фуражкой и кивать и говорить слова. Да, был со мной. Да, мы ходили, гуляли. До часу ночи.
— Я…
Она вскочила и кинулась в маленькую ванную. Щупая рукой край унитаза, упала на коленки, выворачиваясь в гулкое нутро пустым желудком. Да что же это…
И подняла мокрое лицо, сглатывая горечь и прислушиваясь.
— Иди, — вполголоса говорил Петр, шоркая локтем о приоткрытую дверь, — иди, давай, не видишь, ей плохо, и вообще, чего она будет, из-за твоего Горчика, соваться.
— Михайлова, — от входной двери безнадежно позвал Сапог.
Она встала, покачиваясь и вытирая рукой потное лицо. Вышла, и, прислонясь к косяку, сказала сипло:
— Петр. Не трогай его. Я не сумею соврать, Валька, прости. Только хуже сделаю. Вот Петр, он напишет.
— Что? — удивился Петр, убирая руку с толстого плеча Сапога.
— Э? — Сапог уставился снизу на возмущенное мужское лицо.
— Пожалуйста, — сказала девочка, — ну, пожалуйста. Давай поедем сейчас, туда всего полчаса. Ты напишешь, и у тебя билет. Завтра уедешь. И никто ведь не будет, туда в Москву. А его не посадят. Дядька Сапога так и сказал. Всего нужна бумажка. Одна. Поедем, а? Петенька… Любимый мой!
Каменев молчал. И Валька молчал, переводя с мужчины на девочку круглые глаза.
— Хочешь? Ну что хочешь, чтоб я? Хочешь… — она оглянулась, ища сокровищ, которых у нее не было. И снова повторила, глядя и прижимая к груди руки, зная — поймет, о чем она:
— Ну, хочешь? И мы…
— Черт! — рявкнул Петр, толкая Сапога снова в комнату, — да замолчи уже! Мать Тереза нашлась!
Заходил по комнате, шлепая босыми ногами. Две головы поворачивались, следя, как ходит и ругается вполголоса. Ударился ногой о стул, пнул его. И с размаху сел на постель, нагнулся, натягивая сандалии. Инга рванулась к столу, хватая свою полотняную сумку.
— Ты не поедешь, — распорядился сквозь зубы Петр, — сиди уже тут, правдорубица недоделанная. Нет, сейчас выйдем, и мотай домой. Чтоб бабка тоже не вызвала милицию, если опоздаем к рассвету. Сапог, где тут тачку можно?
— У выезда, — с готовностью отозвался Сапог, спешно прожевывая утащенное из пачки на столе печенье, — там Рафик стоит. Ну не машина, а Рафик, на москвиче. Он всегда ночью таксует. Щас пусто, за двадцать минут доедем.
Петр пригладил лохматые волосы ладонью. Осмотрел комнату, постель, стол с упавшими свечками. Кивнул Инге:
— На выход, маленькая. И не хлюпай, ты там не нужна. Хочешь, чтоб мы вытащили твоего мушкетера?
И снова кивнул, в ответ на ее кивок.
— Тогда слушайся.
— Да, — важно подтвердил Сапог, тоже приглаживая масляно-коричневые волосы.
Сидя в темной машине, рядом с шофером, пока Сапог вертелся на заднем сиденье, припадая то к одному окну, то к другому — наслаждался поездкой, Петр сжимал и разжимал кулак. На правой ладони кожа держала память о босых ступнях — подсадил в окно, и когда высунулась — помахал рукой, молча отступая в кусты.
Вот так, свет ты Каменев, усмехнулся, поглядывая на горбоносый профиль зевающего Рафика, вместо памяти о горячей упругой груди с твердыми сосками, или о тайном влажном, — босые узкие ступни, жесткие пяточки. И снова умилился, с радостной грустью и облегчением думая — из города сразу же на заказанное утреннее такси в Симферополь. И домой.
Когда биолог Костя ругался, голос у него становился высоким, почти женским, с протяжными укоризненными интонациями.
— Ну-у, де-евочки, еще вчера рассаду надо было. А в-ы-ы что же? Ну и что не платят зарплату, сказа-али же, в конце месяца дадут сразу. За два. Та-ак, быстро, чтоб к вечеру все торчало и зеленело!
— Чтоб твое торчало позеленело, — вполголоса сказала ему в спину крупная, как дом, Оля, подымая полиэтиленовый ящичек и с грохотом ставя его на доски длинного рабочего стола. Ростки в ящике затрепетали.
— Вы мне, Ольга Викторовна? — проблеял Костя, поворачиваясь под сдавленное хихиканье девочек в серых халатах.
— Нет, миленький. Я чтоб запомнить — торчало, зеленело, — честно ответила Оля, одергивая халат и выставляя в костину сторону необъятную грудь.
