Было обидно, досадно и стыдно одновременно. Смесь получилась убойной.
Мне нужно было добиться, чтоб жена замолчала, а квартира не воняла дымом.
Мне нужно было узнать, побывал ли он сам в квартире или только дым.
Леену трясло.
– Что теперь будет с бифштексами, они испортятся в такую жару, что нам делать, Каарло?
В голову пришли ужасные мысли, захотелось схватить это мясо с кровью и засунуть Леене в глотку, чтобы она хоть на минуту умолкла. Мы посреди двора, из окон трех домов прекрасный обзор, я член правления кондоминиума. Только три этих железных аргумента заставили меня подавить желание.
Я быстро составил план действий.
– Ты останешься здесь. Я пойду в квартиру. Если он там – убегу, если нет – позвоню в полицию.
Леена снова зашлась слезами, подвывая высоким голосом.
– Прекрати сейчас же, или я…
– Что ты?
– Ничего, я пошел.
Я поднялся по лестнице, сердце готово было выскочить наружу.
Я открыл дверь, вонь ударила в нос, я прислушался.
Холодильник урчал. Я осторожно прошел в гостиную, ковер был смят. Первые следы курения я заметил на ковре – три проженных дыры. Я пробрался в кабинет, компьютер работал.
Я ругнулся. Матерщина очистила комнату, сделала ее снова нашей. Выключив компьютер, я прошел на кухню.
Вид не поддается описанию.
Эта скотина беспардонно пообедала у нас на кухне, кто знает, может, их было несколько – жестоких, равнодушных ко всему курильщиков.
В горле сдавило, в глазах защипало. Я не выронил ни одной слезинки после 1995 года, когда наша хоккейная сборная принесла нам долгожданные золотые медали и тем самым положила конец мукам на международных соревнованиях. В глубине души, не сдерживая слез, я отождествлял себя с легендарным защитником, а на тот момент главным тренером сборной Хейкки Риихиранта. Он выглядел большим пунцовым финном, из которого выжали все соки.
Я выглянул во двор.
Леена покачивалась на качелях, прижав обеими руками к груди пакеты с продуктами. В своем прогулочном костюме она напоминала сыр «Эдам» в красной упаковке.
Моя жена.
Наш дом.
Наша кухня.
Я убрал остатки пиршества, взял себя в руки и позвонил в полицию.
– С вами говорит Каарло Рехунен…
– Хорошо, что вы позвонили сами. Мы как раз собирались вам позвонить. Старший констебль Каллиолахти.
– А почему, собственно?…
– Вы придете в отделение сами, или за вами приехать?
– Что за чертовщина?…
– Ну, не совсем так, но все же есть вопросы.
– В мою квартиру кто-то вломился, здесь жрали и курили. Моя жена сидит во дворе в глубоком потрясении. А вам лишь бы шутить!
– За такую зарплату мне не до шуток. Перед тем вы послали электронную почту, содержание которой можно предварительно рассматривать как признание.
Трубка выпала из рук на кухонный стол. Покачавшись с секунду, она устремилась на пол и, повиснув на проводе, сделала десяток поворотов.
Вероятно, я спустился во двор.
По-видимому, сел на качели.
Может быть, я взял Леену за руку.
Почти уверен, что дышал, почти уверен, что плакал. Но не помню, в какой очередности.
Земля кружилась, качели качались.
Вероятно.
Я наблюдал из окна, как они качались.
Хотелось бы покачаться вместе с ними.
Йи-а-а-а.
Йи-а-а-а.
Женщина слегка отталкивалась левой ногой, несильно, только чтоб качели не останавливались. Мужчина почти уронил голову на колени, временами он приподнимал ее, тогда я мог видеть, что на щеках и вокруг глаз блестело. Он или плакал, или смотрел прямо на солнце.
Сине-белая машина въехала во двор спокойно, с выключенной «мигалкой».
Женщина остановила качели.
Двое полицейских вышли из машины. Направились к качелям. Голосов не было слышно, возникло ощущение, что я смотрю немое кино. Полицейские говорили с притихшими людьми. Женщина что-то им отвечала, мужчина бессильно крутил головой.
Полицейский протянул мужчине руку, тот оттолкнул ее прочь.
Вспомнилась Сини. Совсем недавно Сини шлепнула меня ладошкой по щеке на этих же качелях. Я вспомнил, какой мягкой была ручонка.
Второй полицейский сказал что-то женщине. Женщина достала из сумки пакет соку, открыла его и протянула своему мужу. Тот пил прямо из пакета, руки тряслись, сок стекал на грудь, он больше напоминал младенца с неустоявшейся моторикой. Полицейские посмотрели на дом, один из них показал пальцем на окна. Отпрянув к стене, я осторожно выглянул в просвет между шторами. Полицейские приподняли мужчину под руки, он совершенно обмяк. Женщина подняла пакеты с покупками, один из полицейских предложил свою помощь, женщина оттолкнула его. Они направились к дому.
Я взял исписанный мною желтый листочек-наклейку, прицепил его к своей двери и сбежал по лестнице в подвал. Я успел закрыть двери до того, как процессия приковыляла к подъезду. Приоткрыв дверь, я прислушался к гулким голосам.
Женщина плакала, мужчина бормотал.
Полицейские говорили спокойно, на официальном языке, подчеркивая, что, к счастью, никто не пострадал, и на первый раз нарушитель домашнего покоя получит самое большее штраф. Я услышал, как мужчина постарался вырваться, он выкрикивал мое имя и барабанил в мою дверь. Где-то наверху хлопали двери.
Я дождался тишины в подъезде.
Поднявшись к себе наверх, я поднял с пола сорванный листок и вошел внутрь.
Чтобы не слышать голосов с верхнего этажа, я включил радио, нашел канал классической музыки, Голоса пробивались сквозь звуки смычковых и духовых инструментов. Выключив радио, я сосредоточился на спектакле, который превратился в радиопьесу. Главный герой совершенно не мог сдержаться, хотя как режиссер я считаю, что ярость надо дозировать, а чувства доводить до готовности. Не столь долго, как сыр, но почти. Такой пожар чувств и безликое проявление ярости говорят лишь о неуверенности главного героя в своих репликах.
Полицейские считали так же. Один из них прокричал длинную фразу так громко и ясно, что после этого наступила тишина.
Пауза великолепно подчеркнула ритм радиоспектакля.
Одновременно главному герою дали время успокоиться. Однако он не сделал выводов, а продолжил скандал. До меня долетали отдельные слова.
Мерзавец… Курильщик… Паскудство… Вы невинного человека… Это дерьмо… Там… Тут…
Главный герой повторялся. Так и не осознал значения выдержки.
Наконец он затих.
Или его заставили замолчать.
Радиоспектакль прервался.
Я знал, что скоро он продолжится в моей квартире.
Буду я убирать! Листья сгребать во дворе. Лопаты в другое место переставлять. Из прихожей старый ковер вытаскивать. И пепельницу оставлю на подоконнике. А если будут приставать, черпну из печки золы и насыплю им на крыльцо.
Сын приходил с женой, высказал свое мнение о том, в каком виде дом перед смотринами должен быть. Словно здесь дворец продается.
У всех свои мнения.
У Марты тоже было свое. С этим мнением она прожила семьдесят четыре года. Она так считала, что, если мужика оставлять в покое на три часа в день, он всегда будет в боевой готовности. Хорошее мнение, и не надо посреди жизни его менять.
Не понимаю, почему должно быть так много мнений. Я тоже могу их напридумывать и пойти высказать сыну и его жене, да что толку. У меня есть два мнения. Одно я высказал Марте, другое – Рейно.
Марте я сказал в пятьдесят первом году, когда разбивали огород, что, если в течение года каждый день есть лук, никаких болезней не будет.
Рейно я в конце шестидесятых годов сказал, что увлекайся молодежь бегом на длинные дистанции так же самозабвенно, как коммунизмом, у нас проблем бы не было на международных соревнованиях. Лассе Вирен,[16] правда, в политику подался, как свое отбегал, это Рейно не преминул мне напомнить.
Но с луком-то я точно заметил.
Отправив сына с женой домой, я сказал, что все останется так, как хотела Марта. Она всегда поднимала шум, если я в ее отсутствие переставлял чашки и плошки, с чего бы вдруг сейчас что-то менять. Сын считает, скелет «Лады» надо все же из-за сарая убрать, он бы с приятелями по работе сделал это. Я не разрешил. Никакой это не скелет. Рейно говорит, что русские туристы за колеса пару сотен дадут, если поместить объявление в газету. Систему обогрева продать в технический музей в память о временах, когда в машине был любой мороз нипочем.
Звонил агент по продаже, спрашивал, где я буду в воскресенье в 13.30. Я поинтересовался, сколько ему лет.
– Какое это имеет отношение к делу, – спросил молокосос.
– Имеет. Если ты старше меня, у тебя есть право спрашивать, куда я иду и откуда.
Послушный оказался паренек, он хотел только напомнить о договоре, по которому мне в это время надо быть в другом месте. Я согласился, а про себя решил, что никуда я из дому не уйду, особенно теперь, когда они этого сумасшедшего повязали.
Тот самый человек и здесь побывал, это точно. Говорят, что при должности, да еще и при хорошей. В этом мире все перепуталось. В прежнем было яснее. Теперь невозможно распознать врага. Все одеваются одинаково, эти бегуны и гуляющие в парке, толстосум от работяги ничем не отличается.
