Коля привстал с пола, вгляделся в озадаченное лицо жены, сказал наставительно:
— По глазам вижу, что не знаешь. На блесну попалась, Нина, на блесну! — Коля помолчал немного. — Значит, говоришь, муж у тебя полковник. — Нина в этом месте вдруг замахала руками, как бы протестуя, вроде как оправдываясь. Но Коля остановил ее, выставив вперед руку. — Не надо, Нин, я все знаю, не будем об этом. Я с тобой, Нин, прощаюсь. Я съехал с квартиры.
Навсегда. Я с тобой из Реутова говорю, из дома тети своей Лены. Ее в больницу положили.
Нина при этих словах молча закачалась на месте — как от непоправимого горя.
— Ты, Нин, еще устроишь свою жизнь, вон какая стала красивая, дебелая… это я никуда не гожусь, особенно после сама знаешь чего…
Он всхлипнул, а Нина быстро-быстро, как в немых фильмах, тянулась руками к экрану, о чем-то беззвучно умоляла, рвала на себе волосы, металась из стороны в сторону.
— Прощай, Нина, — сказал Коля и растаял на экране. Вернее, сузился до яркой точки и исчез. А когда пришел в соображение, увидел себя лежащим на полу. На экране включенного телевизора бесились всполохи давно закончившего работать канала.
Он расторопно выключил телевизор. Ему даже сделалось не по себе. Экран погас, воспаленная точка еще долго и как-то таинственно угасала в центре экрана, как бы что-то пытаясь напоследок внушить. У него был знакомый механик из московской химчистки (он там работал не по специальности), так этот механик Григорий под мухой любил рассказывать, что знает одну великую тайну. «Вот, Коля, — говаривал он обычно после пятой рюмки (Коля не пил), — если на 666-й секунде после восхода луны включить тот канал, который уже, значит, закончил работать, то ты увидишь — сам знаешь что. Что?»
— Сполохи, белые точки всякие…
— Правильно, — говорил Гриша, наливая шестую. — Электронные эти белые мухи, судороги сигналов — это не просто остывание кинескопа. Это, Коля, — рука его тянулась к следующей дозе, но Коля не разрешал, он как-то смешно накладывал на рюмку сверху свою ладонь и с видом неподкупного и сурового пограничника застывал на месте; механик сквозь дикий сумбур опьянения и бессвязного коловращения отравленного ума нити повествования, однако, не терял и заканчивал свой рассказ про то самое открытие:
— Нет, Коля, экран телескопа — это просто техническая панель, но, когда аппарат выключают, на экран попадают отблески из того света, да, да, Коля, это хоть плохо видно и много-много всяких чинимых помех… Это, Коля, оттуда, и кто умеет читать эти знаки, различать контуры, тот может даже свою судьбу будущую угадать, про умерших родственников узнать и спросить… У тебя много покойных родственников?
— Да вроде нет…
— Да? А то б голоса их мог различать, что-то можно спросить, как и что.
Механик опять тяжелой рукой повел в сторону бутылки (далеко в сторону), но Коля, заворачивая разговор, строго говорил:
— Ну все, Гриша. Не обижайся, а тебе уже хватит.
Так-то они изредка встречались, дружили, тараканов ему Коля пару раз выводил, но Гриша был пьющий, а потому для Коли неинтересный, слишком остроумный, шебутной и предприимчивый а Коля таких не любил.
…Не все белые люди способны выносить рабство, — сказал дядя, — а, по-видимому, ни один человек не может вынести свободы…
У. Фолкнер. Осквернитель
праха1
— Что это? — спросил Уд, увидев Юджина с толстой папкой под мышкой. Он сейчас не был расположен говорить со спичрайтером и вообще умничать. Юджин, не ответив боссу, стал раскладывать на столе какие-то листки, книги с закладками, вырезки из газет.
— Я спрашиваю, что это? — повторил Уд.
— Это о чем мы говорили, шеф. Наброски речей и выступлений. Предстоит ответственная поездка в Волгоград. Там очень сложный электорат.
— Хорошо, оставь.
— Имейте в виду, шеф, что важно усвоить, какие листки предназначены для рабочей аудитории, какие для студенческой, какие перед деловыми кругами… или, там, демократически настроенной аудиторией.
Уд небрежно, наугад открыл одну страничку и прочитал: «Наработать в национальном генотипе необходимую массу генов свободы — вот историческая задача нашей либеральной…», захлопнул и сказал:
— Все, Юджин, иди. Ты меня утомил.
2
В это утро Уд ездил по своей воле в департамент налоговой полиции утрясти кое-какие дела. Когда вышел мимо милиционера из массивных дубовых дверей строгого учреждения, то свернул направо, там за углом его должен был ждать лимузин.
В первый момент он не понял, что толпа собралась возле его машины. Люди орали громко, как Уд не любил, — с визгом, с дёром горла.
— Наел харю…
— Смотреть ненавижу…
— Они думают, что если, блин…
— Да замолчит эта шавка…
— Убери свою пушку…
— Я такого адвоката тебе покажу…
— Обнаглели, падло.
Разумеется, все это выкрикивалось одновременно, «залезая» друг на дружку. Стоял бестолковый российский ор, чреватый мордобоем.
Кто-то из толпы увидел Уда, узнал его. Толпа обратилась к нему лицами и тотчас признала в нем своего единомышленника, своего защитника, хотя и понимала, что этот лимузин и охранники — его. Уд поднял руку, поздоровался, показал пальцем на парня в берете и сказал, чтобы он объяснил ситуацию. Польщенный избранник начал путано говорить, но из его слов все-таки Уд понял: водитель и охранники начали мыть эту громадную машину прямо под окнами их дома, где играют дети, где и так грязь и т. п. Толпа слегка отступила, показывая Уду опрокинутое ведерко, разбросанные щетки… За стеклом салона надрывалась Бобо.
— А что, товарищи правильно говорят, — сказал Уд, обращаясь к толпе и к своим телохранителям. — Мы уедем, а им здесь жить… Нехорошо…
— Вот и я им тоже говорила, — поддакнула женщина. Она сказала это заискивающим перед Удом тоном, а повернувшись к охраннику, перешла на злобное бормотанье: — Они думают, что если капитализм, так и под окнами гадить можно!..
— А знаете, что сказал вот этот?! — какой-то мужик показывал на водителя, — Обращайся, говорит, к моему адвокату. Представляете, до чего обнаглели?!
Уд понял, что это надолго, опять подозвал к себе того парня в берете и положил ему руку на плечо:
— Друг, будешь за старшего. — Уд полез во внутренний карман плаща и вынул пачку ассигнаций. — Раздашь всем поровну в порядке компенсации за ущерб, понял? И еще. У меня к тебе личная просьба. Уважь, прошу тебя. — Он из другого кармана вынул несколько десятидолларовых бумажек. — Съезди в питомник. Посади здесь дерево. От меня. Ель. Серебристую.
Толпа расступилась. Уд сел в лимузин.
— Трогай быстрей, мудак, — сказал он водителю.
Инцидент на улице босс решил передать на рассмотрение Лапикова, а сам погрузился в обдумывание финансовых коллизий. Уд редко предавался мыслям о своем богатстве. Какие-то люди, службы, учреждения, предприятия работали на него, и нельзя даже сказать, чтобы он во что-то особенно вникал — он просто стоял, подъяв кверху лицо, и на него лил и лил золотой дождь. Ему один раз даже показалось, что он писает жидким золотом. Лимузин давно привез его в загородную усадьбу. Вечер был душный, парило. Он выглянул на балкон. Лама гуляла на лугу вместе с двумя страусами. На небе в голубом сиянии висела тонко-бледная, томная, какая-то арабская луна… Уд сбросил халат, остался совсем без одежды. Спустился по приятно-прохладным мраморным ступеням вниз, к бассейну, где жил его любимый дельфин Дионис, немного поиграл с ним, покатался, лежа на нем, покормил с рук рыбой, потом вышел к озеру и вдруг заметил, что в воде не отражается смотровая башня и павильон на противоположном берегу. Он вызвал по телефону коменданта. Выяснилось, что в озере днем спустили воду, так как искали утонувшую дочку конюха.
— Завтра к утру вода наберется, — заверил комендант.
— А девочку нашли? — спросил Уд.
— Да, босс. Все в порядке.
Уд снова по мраморным ступеням (теперь они ему не показались приятными, после бассейна он замерз) поднялся к себе на балкон, накинул халат. Что-то томило его. Да, конечно, девочка конюха… И еще что-то… Он увидел смотровую башню и павильон без их двойников, к отражению которых в воде привык, и понял, что его расстроило именно это: у него будто украли половину собственности. То есть не в прямом смысле… Вернее, можно сказать, что почти в прямом, потому что отражение это тоже собственность и вполне физический предмет обладания.
Ему пришел на ум рассказ одного французского партнера (тот поставлял ему качественные пробки для ликера), как он случайно обнаружил убывание своих владений после того, как разрешил группе художников приезжать на пленэр к себе в Шампань. (Думал, сюжеты с видами его родины прославят его.) И однажды, рассказывал Уду француз через переводчицу, я обходил этих художников, расположившихся в долине, разглядывал их холсты и вдруг заметил, что природные виды, служившие художникам предметом срисовывания, как-то блекнут и даже уменьшаются в объеме. Словно бы, говорил этот француз, живая материя природных пейзажей перетекала безвозвратно на холсты их картин. Возможно ли такое? Во всяком случае, француз отказал художникам в гостеприимстве и окружающие виды месяца через три восстановили свою материальную объемность и цветовую насыщенность.
