— Мы с Клэр настаивали на том, чтобы Мишел продолжал жить своей жизнью. Мы не хотим навязывать ему чувство вины. Конечно, он виноват, но и бездомная, забравшаяся в кабину банкомата, тоже не без греха. Вокруг только и слышишь: современная молодежь отбилась от рук. Никто никогда не говорит о бомжах, слоняющихся где попало. Судьи, желающие наказать молодых в назидание другим, пекутся о собственных детях. Которых, возможно, тоже не могут удержать в узде. Мы не хотим отдавать Мишела на растерзание толпе, жаждущей крови, той толпе, которая ратует за введение смертной казни. Мишел нам слишком дорог, чтобы принести его в жертву животным инстинктам масс. Кроме того, он и сам не допустит этого, потому что слишком умен.
Клэр не отрываясь смотрела на меня, пока я произносил свой монолог. Ее взгляд и улыбка, которой она меня одарила, тоже были составляющими нашего счастья. Счастья, которому по плечу любые трудности, счастья, способного устоять под натиском посторонних.
— Это правда! — сказала Клэр, поднимая руку со своим мобильником. — Я собиралась позвонить Мишелу. Который час, ты сказала? — обратилась она к Бабетте, нажимая на кнопку и продолжая смотреть на меня.
И снова Бабетта посмотрела на дисплей своего телефона и назвала время.
Не буду говорить, сколько в тот момент было времени. Точное время порой оборачивается против тебя.
— Привет, солнышко! — сказала Клэр. — Как у тебя дела? Не скучаешь?
Я взглянул на лицо моей жены, которое всегда озарялось особым светом во время телефонных разговоров с нашим сыном. Сейчас она смеялась и говорила бодрым голосом, но лицо не сияло.
— Нет, мы еще выпьем кофе и через час будем дома. Так что ты еще успеешь убраться. Что ты ел на ужин?
Она слушала, кивала, несколько раз сказала «да», «нет» и со словами «Пока, солнышко» нажала «отбой».
То ли по ее несияющему лицу, то ли из-за того, что она и словом не обмолвилась о нашей с сыном встрече в саду ресторана, я сразу догадался, что перед нами был разыгран спектакль.
Но для кого предназначался этот спектакль? Для меня? Вряд ли. Для Бабетты? Но с какой целью? Клэр дважды спрашивала о времени, словно хотела заставить Бабетту запомнить этот момент.
Папа ничего не знает.
А папа вдруг взял да узнал.
— Эспрессо для… — Это была одна из официанток, одетых в черное. В руке она держала серебряный поднос с двумя чашечками эспрессо и двумя крошечными рюмочками граппы.
Пока она расставляла перед нами чашечки и рюмочки, моя жена выпятила губы, как для поцелуя.
Посмотрев на меня, она чмокнула воздух.
Не так давно Мишел написал сочинение по истории на тему смертной казни. Поводом к работе послужил документальный фильм про убийц, которые, отсидев положенный срок, возвращаются в общество и тут же совершают новое убийство. Свое мнение в фильме высказывали сторонники и противники смертной казни. Один американский психиатр утверждал, что некоторых людей вообще нельзя выпускать на свободу. «Нам следует принять тот факт, что среди нас есть настоящие чудовища, — сказал психиатр, — которым ни при каких условиях нельзя смягчать меру наказания».
Спустя несколько дней первые наброски сочинения Мишела лежали на столе. На обложку своей работы он поместил скачанную из Интернета фотографию кресла, на котором приговоренным к высшей мере наказания в некоторых американских штатах делают смертельную инъекцию.
— Если я чем-то могу тебе помочь… — бросил я, и через какое-то время он показал мне первый черновой вариант.
— Скажи, можно такое сдавать? — спросил Мишел.
— Почему нет?
— Не знаю. Иногда я думаю о таких вещах… я не уверен, что так вообще можно думать.
Черновик произвел на меня впечатление. Пятнадцатилетний Мишел смотрел свежим взглядом на различные аспекты преступлений и связанных с ними наказаний. Ряд моральных дилемм он продумал досконально. Я понял, почему он в принципе сомневался в допустимости некоторых своих мыслей.
— Очень хорошо, — сказал я, возвращая ему работу. — Я бы на твоем месте не волновался. Ты имеешь право на собственную точку зрения. Не следует уже сейчас жать на тормоза. Ты предельно ясно излагаешь свои соображения. Придраться не к чему.
С того дня он давал мне читать все последующие версии. Мы обменивались мнениями о нравственном выборе. О том периоде я сохранил наилучшие воспоминания.
Меньше чем через неделю после того, как Мишел сдал свою работу, меня вызвали к директору школы. Мне позвонили и пригласили прийти побеседовать о моем сыне, назначив день и час. По телефону я расспросил о подробностях предстоящей встречи, хотя, конечно, подозревал, что речь пойдет о сочинении Мишела, но директор не стал распространяться о причине вызова. «Я бы хотел кое-что с вами обсудить, однако это не телефонный разговор», — сказал он.
В назначенный день я нарисовался в директорской приемной. Директор пригласил меня сесть напротив него за письменный стол.
— Я бы хотел поговорить с вами о Мишеле, — начал он без обиняков.
Я подавил искушение ответить: «Ну о ком же еще!» — закинул ногу на ногу и принял позу внимательного слушателя.
На стене над его головой висел большущий плакат какой-то международной организации помощи, то ли Оксфордского общества помощи голодающим, то ли ЮНИСЕФ; на нем — сухой, потрескавшийся клочок земли, явно неплодородной, а в нижнем левом углу ребенок в лохмотьях протягивает воображаемому зрителю тощую ручонку.
Плакат заставил меня держать ухо востро. Директор наверняка противник глобального потепления и несправедливости в целом. Возможно, он не ест мяса млекопитающих и не любит американцев, во всяком случае Буша. Последнее обстоятельство дает право больше вообще ни о чем не заботиться. Если ты против Буша, значит, с тобой все в порядке и ты волен вести себя с окружающими как тебе заблагорассудится.
— До сих пор мы были весьма довольны Мишелом, — сказал директор.
В кабинете неприятно пахло — не по́том, скорее мусором, точнее, пищевыми отходами, которые выбрасывают в «зеленый» контейнер. Я не мог отделаться от ощущения, что запах исходит от самого директора; может, он не пользуется дезодорантом, оберегая озоновый слой, или, может, жена стирает его одежду порошком, щадящим окружающую среду; как известно, белое белье от этого со временем становится серым — во всяком случае, белизну оно теряет навсегда.
— Однако недавно он написал сочинение по истории, которое нас немного обеспокоило, — продолжил директор. — Учитель истории, господин Халсема, обратил внимание на эту работу и попросил меня разобраться.
— О смертной казни, — уточнил я, чтобы разом прекратить это хождение вокруг да около.
Директор поднял на меня свои серые, лишенные всяческого выражения глаза — скучающий взгляд человека заурядных умственных способностей, полагающего, что он в этом мире уже все познал.
— Верно, — подтвердил он, принявшись листать какие-то бумаги. «Смертная казнь» — увидел я знакомые белые буквы на черной обложке с изображением кресла. — Речь идет в основном о следующих отрывках, — сказал директор. — Вот: «… учитывая, сколь бесчеловечно осуществление смертной казни государством, невольно задаешься вопросом, не лучше ли некоторых преступников гораздо раньше…».
— Вы можете мне не зачитывать, я знаю содержание этой работы.
По выражению лица директора можно было догадаться, что он не привык, чтобы его перебивали.
— Ага, значит, вы ее читали?
— Не только читал, но и помогал ее сочинять. Небольшими советами. Большую часть мой сын, разумеется, написал сам.
— Однако вы, очевидно, не сочли нужным дать ему надлежащий совет в отношении раздела, который я назвал бы «осуществление самосуда»?
— Нет. Но я возражаю против такого термина.
— Как же вы тогда это бы назвали? Ваш сын однозначно высказывается в пользу лишения жизни подозреваемых, не дожидаясь справедливого судебного процесса.
— Но он также говорит о бесчеловечности смертной казни. Бездушная медицинская процедура, приводимая в исполнение государством. С помощью инъекционной иглы или электрического стула. Об ужасающих подробностях последней трапезы смертника, которую он вправе выбрать сам. Любимое блюдо напоследок, будь то шампанское с черной икрой или двойной гамбургер из «Бургер Кинга».
Я оказался перед выбором, с которым рано или поздно сталкивается каждый родитель: в своем желании вступиться за собственных детей все же не следует их защищать слишком рьяно. Учителя выслушают все ваши доводы, а потом отыграются сполна на вашем же ребенке. Сколь бы ни были убедительны приведенные вами аргументы (что не так уж сложно), расплачиваться в конце концов придется ребенку — учителя выместят на нем свой гнев от поражения в дискуссии с вами.
