Приятелем Френсиса в таборе был человек шестидесяти с лишним лет по имени Энди; когда–то в товарном вагоне, по дороге в Олбани, он признался Френсису, что прежде звали его Энди Сено–Солома, поскольку лет до двадцати не умел отличить правую руку от левой — задача, которую ему и теперь приходилось порой решать в напряженные моменты. Френсис сразу почувствовал симпатию к Энди и поделился с ним сигаретами и едой — и сразу вспомнил о нем, когда Энни дала ему два сандвича с индюшкой, а Пег сунула солидный кусок сливового пудинга, каковые три предмета, нетронутые и завернутые в пергамент, лежали сейчас в карманах его костюма, сшитого в 1916 году.
Но о том, чтобы поделиться с Энди едой, он всерьез не думал, пока Руди не запел песню о таборе. Вдобавок, при виде собственной быстро кипящей злобы и саморазрушительной заносчивости, отразившихся на Рыжике, он ощутил нечто вроде удушья, и стечение таких обстоятельств побудило его покинуть ночлежку и искать чего–то, что было бы дорого его душе, поскольку сейчас Френсису прежде всего нужна была вера в простые решения. А Энди Сено–Солома — человек, запутавшийся в названии своих рук и тем не менее уцелевший для того, чтобы поселиться в городе бесполезных епитимий и быть за это благодарным, — представлялся Френсису существом, заслуживавшим внимательного изучения. Френсис нашел его без труда, когда машина Старого Туфля остановилась на грунтовой дороге перед табором. Энди дремал возле угасавшего костра. Френсис разбудил его и вручил ему бутылку виски.
— Выпей, друг. Для смазки души.
— Здорово, Френсис. Как поживаешь?
— Переставляю ноги по очереди — авось куда–нибудь придут, — ответил Френсис. — Отель открыт? Привел к тебе парочку бродяг. Вот Старый Туфель говорит, что он больше не бродяга, но это он только говорит. А это Руди–пудель, хороший мужик.
— Здорово, — сказал Энди. — Рассаживайтесь. Как чувствовал, что ты придешь. Костер еще горит, и на небе звезды. Холодновато только в доме. Сейчас включим отопление.
Сели вокруг костра, Энди подбросил прутиков и щепок, и вскоре пламя потянулось к тем высям, где вечно царствует огонь. Пламя вдохнуло жизнь в студеную ночь, и люди грели возле него руки.
За спиной у Энди замаячила фигура; ощутив ее присутствие, он обернулся и пригласил Мака Мичиганца к первобытному очагу.
— Рад познакомиться, — сказал Маку Френсис. — Говорят, ты на днях провалился в дыру.
— Шею мог сломать, — сказал Мак.
— Сломал? — спросил Френсис.
— Если бы сломал, умер бы.
— А, так ты жив, значит? Не умер?
— Это кто еще? — спросил Мак у Энди.
— Правильный мужик. В поезде познакомились.
— Мы все правильные, — сказал Френсис. — Не встречал еще бродягу, чтоб мне не нравился.
— Это сказал Уилл Роджерс[18], — сообщил Руди.
— Черта лысого, — ответил Френсис. — Это я сказал.
— Не знаю. Он так сказал. Все, что знаю, я прочел в газетах[19], — ответил Руди.
— Так ты читать умеешь? — сказал Френсис.
— Джеймс Уатт изобрел паровую машину, — сказал Руди. — А ему было только двадцать девять лет.
— Он был кудесник, — сказал Френсис.
— Правильно. Чарлз Дарвин был очень выдающимся человеком, понимал ботанику. Умер в 1936 году.
— О чем он говорит? — спросил Мак.
— Он ни о чем не говорит, — ответил Френсис. — Просто говорит.
— Сэр Исаак Ньютон. Вы знаете, что он сделал с яблоком?
— Этого я знаю, — сказал Старый Туфель. — Он открыл тяготение.
— Правильно. Знаешь, когда это было? В 1936 году. Он родился от двух повитух.
— А ты порядком разузнал про этих кудесников, — сказал Френсис.
— Бог вора любит, — сказал Руди. — Я вор.
— Мы все воры, — сказал Френсис. — Что ты украл?
— Я украл любовь моей жены, — сказал Руди.
— И что с ней сделал?
— Отдал обратно. Держать не стоило. Ты знаешь, где Млечный Путь?
— Где–то там, — сказал Френсис, глядя в небо, такое звездное, каким он его еще не видел.
— Жрать охота, — сказал Мак Мичиганец.
— На, откуси, — сказал Энди. И вытащил из пальто большую луковицу.
— Это лук, — сказал Мак.
— Тоже кудесник, — сказал Френсис.
Мак взял луковицу, осмотрел и вернул Энди, а тот откусил от нее и снова положил ее в карман.
— В магазине дали, — сказал Энди. — Говорю ему: хозяин, голодаю, мне надо что–то съесть. И он дал две луковицы.
— У тебя были деньги, — вмешался Мак. — Сказал тебе — купи буханку хлеба, а ты купил бутылку вина.
— Не получается — и вино и хлеб, — сказал Энди. — Ты что, француз?
— Хочешь покупать еду и выпивку — устройся на работу, — сказал Френсис.
— На прошлой неделе я мячи на гольфе подносил, — сказал Мак, — хреновина, невыгодно. На буграх оскальзываешься. У самих–то шипы на ботинках. Говорят: иди работать, бродяга. Я бы пошел, но не могу. Пять–шесть долларов добуду — и на поезд. Я не бродяга. Я босяк.
— Слишком много двигаешься, — сказал Френсис. — Потому и в дыру провалился.
— Да, — сказал Мак, — но в этот дом я больше ни ногой. Слышал, полицейские там каждую ночь людей забирают. Кто осел — считай, сгорел. На ходу — с собой в ладу.
— Сегодня вечером тут полицейские были, фонарями светили, — сказал Энди. — Но никого не замели.
Руди поднял голову и обвел взглядом лица, освещенные костром. Потом поглядел на небо и обратился к звездам.
— На окраине, — сказал он. — Я непоседа, странник.
Вино ходило по кругу, и Энди подбрасывал дрова, хранившиеся в его халупе. Френсис вспоминал о том, как Билли, надев костюм, пальто и шляпу, показывался ему перед уходом. Нравится шляпа? — спросил он. Нравится, сказал Френсис, стильная. Свою потерял, сказал Билли. Эту в первый раз надеваю. Ничего выглядит? Стильно выглядит, сказал Френсис. Ладно, пора в город, сказал Билли. Давай, сказал Френсис. Еще увидимся, сказал Билли. Не сомневайся, сказал Френсис. Останешься в Олбани или подашься куда? — спросил Билли. Еще не знаю, ответил Френсис. Есть тут над чем подумать. Это всегда есть, сказал Билли, после чего они пожали руки и больше уже не разговаривали.
Сам он ушел через час с небольшим, пожав руку и Джорджу Куинну, ушлому и франтоватому мужчинке, рассказывавшему плохие анекдоты («Ты откуда?» — спрашивают потрепанную корову. «От верблюда»), которым все смеялись, а Пег крепко обняла отца и поцеловала в щеку, вот это поцелуй, всем поцелуям поцелуй, а потом Энни взяла его руку в обе руки и сказала: приходи обязательно. Конечно, сказал Френсис. Нет, сказала Энни, ты должен прийти, мы должны поговорить о многом, я хочу рассказать тебе о детях, о семье. Если захочешь остаться на ночь, мы поставим тебе койку у Данни. А потом совсем легонько поцеловала его в губы.
— Эй, Мак, — сказал Френсис, — ты правда голодный или так губами шлепаешь, от нечего сказать?
— Я голодный, — сказал Мак. — С утра не жрал. Тринадцать, четырнадцать часов небось.
— На, — сказал Френсис, развернув один сандвич с индейкой и половину отдав Маку. — Откуси пару раз, но все не ешь.
— У–у, ладно, — сказал Мак.
— Я сказал тебе, он хороший мужик, — сказал Энди.
— Хочешь кусок? — спросил у него Френсис.
— Мне луку хватило, — сказал Энди. — А вон малый в ящике от рояля, он тут спрашивал поесть. У него там младенец.
— Младенец?
— Младенец и жена.
Френсис отнял у Мака Мичиганца остаток сандвича и в темноте, разбавленной светом костра, побрел к ящику от рояля. Перед ящиком тоже горел костерок, и возле него, сидя по–турецки, грелся человек.
— Я слышал, у тебя ребенок, — сказал Френсис подозрительно смотревшему на него человеку, а тот кивнул и показал на ящик. В темноте Френсис разглядел очертания женщины, свернувшейся вокруг чего–то, похожего на спеленутого младенца.
— У меня тут харч лишний, — сказал Френсис и отдал мужчине нетронутый сандвич вместе с остатками другого. — И сладкое. — Он отдал пудинг.
Мужчина принял дары, подняв к нему лицо, на котором было написано изумление человека, пораженного молнией посреди безводной пустыни; а благодетель его исчез прежде, чем он смог осознать подарок. Френсис занял свое место в безмолвном кругу у костра Энди. Все, кроме Руди, свесившего голову на грудь, смотрели на него.
— Дал ему поесть? — спросил Энди.
— Ага. Хороший малый. Я–то сегодня поел от пуза. Сколько ребенку?
— Три месяца, он сказал.
Френсис кивнул.
— У меня тоже был. Звали Джеральдом. Упал, сломал шею и умер — а было ему тринадцать дней.
— Беда, — сказал Энди.
— Ты никогда про это не говорил, — сказал Старый Туфель.
— Да, потому что это я его уронил. Взял в пеленке, а он выскользнул.
— Вот черт, — сказал Старый Туфель.
— Не мог я с этим справиться. Потому и от семьи сбежал. А на прошлой неделе на другого сына наткнулся — и он мне говорит, что жена никому про это не рассказывала. Человек уронил ребенка, ребенок умер, а мать ни одной живой душе ни слова. Не могу это понять. Женщина хранит такой секрет двадцать два года, оберегает такого, как я.
