Френсис потрогал его затылок. Крови не было, только громадная шишка.
— Идти можешь?
— Не знаю. А где Старый Туфель с машиной?
— Уехал, наверное. Думаю, машина в розыске. Угнал, наверно. Раньше промышлял этим. И своим очком.
Френсис помог Руди встать, но Руди не мог стоять сам и не мог переставлять ноги. Френсис снова взял его на плечо и пошел на юг. Целью его была Мемориальная больница, бывшая Гомеопатическая, на Норт–Пёрл–стрит, в центре. Далеко до нее, но другого места ночью не было в этом проклятом городе. И всю дорогу придется пешком. Ждать автобуса или трамвая в этот час — Руди умрет в канаве.
Френсис нес его сперва на одном плече, потом на другом, а когда обнаружилось, что Руди немного владеет руками и может держаться, взял на закорки. Он нес его по прибрежной дороге, чтобы не попасться патрульной полицейской машине, потом вдоль путей до Бродвея, а оттуда — на Пёрл. Он внес его по лестнице в больницу, в приемный покой, маленький, чистый, ярко освещенный и пустой. Увидев их, сестра откатила от стены носилки и помогла Руди сползти на них со спины Френсиса.
— Ему разбили голову, — сказал Френсис. — Идти не может.
— Как это случилось? — спросила сестра, изучая глаза Руди.
— Какой–то ненормальный на Медисон–авеню ударил его кирпичом.
— Я вызову врача. Он пьяный.
— Сейчас не в этом дело. У него еще рак желудка, но сейчас у него беда с головой. Ему досталось страшно, вы уж поверьте, и его вины тут нет.
Сестра подошла к телефону, набрала номер и тихо поговорила.
Руди улыбнулся, посмотрел на Френсиса мутным взглядом и ничего не сказал. Френсис похлопал его по плечу и сел рядом отдохнуть. Он увидел себя в зеркальной дверце шкафчика. Бабочка на нем сидела косо, а рубашку и пиджак он закапал кровью, когда еще не знал, что ранен. Лицо чумазое, костюм в грязи. Он поправил галстук и стряхнул кое–где грязь.
После второго звонка и разговора, который Френсис уже хотел прервать, чтобы она занялась, черт возьми, раненым, сестра вернулась. Она пощупала Руди пульс, сходила за стетоскопом, послушала сердце. И сказала Френсису, что Руди умер. Френсис встал и посмотрел на лицо приятеля; на нем еще была улыбка.
— Как его звали? — спросила сестра. Она взяла карандаш и больничную карточку.
Френсис только смотрел на остекленело улыбавшегося Руди. Исаак Ньютон Яблочный, родился от двух повитух.
— Скажите, пожалуйста, как его звали? — повторила сестра.
— Звали Руди.
— Руди — а фамилия?
— Руди Ньютон, — сказал Френсис. — Он знал, где Млечный Путь.
Когда Френсис отправится к гостинице «Паломбо», чтобы согреться, вытянуться рядом с Элен и подумать о том, что случилось и как с этим быть, часы на Первой церкви будут показывать 3–15. Он пройдет мимо ночного портье на лестничной площадке, махнет ему рукой и поднимется в комнату, где они всегда останавливались с Элен. Глядя на грязь в коридоре и на вытертый ковер, он напомнит себе, что для него и Элен — это роскошь. Он увидит свет под дверью, но все равно постучит, чтобы убедиться, Элен ли в этой комнате. Никто не отзовется, он откроет дверь и увидит Элен — на полу, в кимоно.
Он войдет в комнату, закроет дверь и будет долго стоять, глядеть на нее. Волосы у нее будут распущенные, рассыпавшиеся по полу, красивые.
Немного погодя он подумает, что надо бы поднять ее на кровать, но решит, что в этом нет смысла: ей и так лежать хорошо и удобно. Вид такой, будто она спит.
Он сядет в кресло и будет смотреть какое–то время — какое, он не сможет потом подсчитать, — и решит, что принял правильное решение, не переложив ее на кровать.
Потому что она не скрючилась.
Он заглянет в открытый чемодан, найдет свои старые вырезки и положит их в нагрудный карман пиджака. Найдет свою бритву и перочинный нож, ее бабочку с искусственными бриллиантами и все это тоже рассует по карманам пиджака. В стенном шкафу, в ее пальто он найдет 3 доллара и 35 центов и сунет их в брючный карман, не понимая, где она их взяла. Вспомнит, что оставил для нее два доллара, и теперь их не получить ни ей, ни ему — пусть считаются чаевыми старику Доновану. Элен говорит «спасибо».
Потом он сядет на кровать и будет смотреть на Элен оттуда. Увидит, что глаза у нее закрыты, и вспомнит, какими ярко–зелеными они были при жизни, эти чертовские изумруды. Просидит долго, стараясь заглянуть в смеженные глаза Элен, а потом услышит за спиной женский разговор.
Поздно теперь, скажут женщины. Поздно теперь заглядывать ей в душу. А он все будет смотреть, помня о патефонной пластинке, что прислонена к подушке; он знает, какую песню она купила или украла. Свою любимую «Бай–бай, черный дрозд», и он услышит, как ее вполголоса поют женщины, а сам будет созерцать свирепо блестящие шрамы на душе Элен, свежие и мертвенно–белые среди старых шрамов, между тем как душа Элен уже очищается от всех мирских ран, пламенея зеленым пламенем надежды, но и сохраняя эти шрамы в целостности, как рубцы прозрения глубочайших тайн Сатаны.
Френсис, это раздвоенное создание — то пожилой человек, согбенный смертный, то снова птенец, только–только вставший на крыло, тихо подпоет женщинам: «С тихой песней я иду», — и песня откроет ему, что смотрит он вовсе не в душу Элен, а в свою назойливую и нетвердую память. Ему ясно, что и Руди, и Элен понимают его сейчас гораздо глубже, чем понимал когда–либо или будет понимать их он.
Мертвые — все глаза у них.
Он станет отматывать нить своей жизни от смерти Элен и увидит ее в том же японском кимоно, лежащую рядом с ним после нежной любви, и она говорит ему: я больше ничего на свете не хочу — только чтобы мое имя вернулось в семью.
И Френсис встанет и поклянется, что когда–нибудь разыщет могилу Элен, где бы ее ни зарыли, и поставит камень с глубоко высеченной надписью. «Элен Мари Арчер, чистая душа» — будет высечено на камне.
Френсис вспомнит, что, когда гаснут чистые души, мир наводняют силы тьмы, несущие с собой грозу, раздоры и огонь. И он поймет, что должен молиться о спасении ее души, ибо никак иначе ей теперь не поможет. Но поскольку в его представлении мир иной был не Дворцом Небесным, где легионы блаженных душ поклоняются Святому Червю, а скверным туманом над скважиной, через которую земля опорожняется от смрада гниющих жизней, перед глазами Френсиса горел вопрос: как этому человеку молиться?
Он будет размышлять над ним опять несчитанное время и решит в конце концов, что молиться у него нет никакой возможности — ни об Элен, ни даже о себе.
Тогда он опустит руку, и дотронется до макушки Элен, и погладит ее по голове, осторожно, как гладит отец по мягкому родничку новорожденного ребенка, — осторожно, чтобы не потревожить текучую россыпь ее волос.
Таких красивых.
Потом он выйдет из комнаты Элен, оставив там свет. Он пройдет по коридору до лестничной площадки, махнет задремавшему в кресле ночному дежурному и снова окунется в студеную и живую ночную тьму.
А к рассвету он уже будет на товарняке, и Делавэр–Гудзонская железная дорога повезет его к берегу яблочных вод. Он будет сидеть на корточках посреди пустого вагона с приоткрытой дверью, чуть в стороне, чтоб не дуло. Будет наблюдать, как звезды, чей огонь лишь несколько часов назад казался негасимым, тают в пробуждающемся небе, в раннем его переливе из сиреневого в розовое.
Он не в силах закрыть глаза и поэтому задумается о том, что он теперь может делать. Потом решит, что не способен выбрать между всеми открытыми для него возможностями. Теперь он уверен только в том, что живет в мире, где события сами решают за себя, и единственное, что может человек, — это находиться в одном прыжке от их непостижимости.
Он увидел Джеральда, запеленутого в серебристую паутину могилы; потом видение растаяло, как звезды, и он не мог припомнить даже цвет его волос. Он увидел всех женщин, которых стало трое, а потом их невозможное объединение тоже растаяло, и остался только прекрасный рот Катрины, произносивший не столько слова, сколько их немые очертания; и тогда он понял, что оставляет позади больше, чем город и набравшуюся за его век галерею трупов. Он оставлял позади даже яркое воспоминание о шрамах на душе Элен.
Когда поезд замедлил ход, чтобы набрать воды, в вагон вскарабкался Клубничный Билл. Для бродяги, умершего с кашлем, он выглядел довольно нарядно: полотняный костюм в синюю полоску, соломенная шляпа и туфли цвета нового бейсбольного мяча.
— При жизни ты так хорошо не выглядел, — сказал ему Френсис. — Смотрю, тебе там неплохо.
По прибытии каждому придают портного–итальянца, объяснил Билл. Но скажи мне, друг, от чего ты бежишь на этот раз?
— Всё от той же своры, — сказал Френсис. — От полицейских.
Никаких полицейских нет, сказал Билл.
— Может, до рая еще ни один не добрался, но здесь они меня заманали.
Не гонятся за тобой полицейские.
