Форрест взял. Такие куклы мог бы вырезать дикарь или шалопай мальчишка. Форрест никого не знал из своей мейфилдовской родни, не видел ничьих портретов, но эти фигурки… они были четырех-пяти дюймов в длину, топорные и нелепые, не человечки, а всего лишь заготовки.
У обеих были круглые глаза и прорезанные улыбающиеся рты. Даму отличал барельеф грудей; все остальные части тела были гладко обтесаны, без углублений и выпуклостей; у мужчины были вырезаны только лицо и пуп, да еще выпуклость в левом паху. Над обеими фигурками немало потрудились, и трухлявая поверхность коры, пропитавшись втертой в нее смолой, затвердела и отполировалась. Форрест, сам того не желая, тоже стал потирать их, спрашивая при этом себя: «Неужели я опоздал? Неужели ему уже не поможешь?» Но не успело ему прийти на ум какой-нибудь общей успокоительной фразы, как отец снова встал.
Мистер Мейфилд стал искать что-то, спрятанное, по-видимому, неподалеку от кровати — у печки, в угольном ведерке, в дровяном ящике; пошарил на каминной полке, где стояли две стеклянные банки (одна полная пуговиц), заглянул в двустворчатый платяной шкаф, покрашенный светло-зеленой краской, в белую фарфоровую полоскательницу, накрытую тряпочкой, посмотрел в качалке под Форрестом, обыскал кровать. Ничего!
— У меня тут было где-то платьице, — сказал он. Протянул руку и взял у Форреста одну из кукол. — Платьице для мамы. — Он опять стал растирать ей живот большими пальцами. — Девочка, которая приходит мне помогать, сшила его. Я ей объяснил как. То, что помнил. Оно должно быть где-то здесь. Я вот привожу свои вещи в порядок. Вещи от меня прячутся.
— А я где? — спросил Форрест.
Отец понял. Он шагнул к ящику с куклами и заглянул в него. — А детей тут нет, сказал он. — Нет тут детей. — И улыбнулся. Места для них не хватило. Вот и остался я бобылем. Помираю в одиночестве. Мокрота душит, и ни одной живой души рядом. — На протяжении всей тирады улыбка странным образом оставалась на лице, хотя ни выражение глаз, ни тон не давали повода усомниться в его серьезности, в отчаянии даже.
— А я? — сказал Форрест. — Я ведь по своей воле пришел.
Отец посмотрел на него; потом медленно кивнул, впервые проявив нечто похожее на благодарность. Затем вернул Форресту куклу, будто она имела ценность, будто это была фишка в какой-то азартной игре. И сказал: — Только зачем было приходить одному, с пустыми руками, не прихватив ничего, кроме своей ухмылки? Черт возьми, и кошки ухмыляться могут.
— Я ж сигары тебе принес…
— А они все равно на выброс. Мне от них только худо будет. — Мистер Мейфилд потер себе ладонью грудь, будто отчищая ее.
Форрест встал.
— Куда ты?
— Домой.
— Легко, значит, позиции сдаешь?
— Легко, — подтвердил Форрест, — когда вижу, что не нужен.
— А кому еще, кроме меня, ты не нужен? — Мистер Мейфилд улыбался. Он сделал шаг к Форресту.
Улыбнулся и Форрест. — Это уж будет история моей жизни.
Отец быстро подошел к кровати и сел. — Так расскажи ее.
— Зачем ты надо мной насмехаешься?
— А я не насмехаюсь. Вовсе нет. Ты пришел издалека, под рождество, чтоб рассказать ее. У меня времени хоть отбавляй. Я с удовольствием послушаю. — Он указал на качалку.
Форрест послушно сел. — Да тут и рассказа-то всего на одну минуту.
Отец кивнул.
— Первые пять лет, я полагаю, тебе известны. Потом ты ушел, а мы были свидетелями того, как мама изо всех сил старалась от этого удара оправиться. Три года старалась, а потом махнула рукой.
— Кто это «мы»? — спросил отец. — Ты сказал: «Мы были свидетелями».
— Хэт и я. Хэтти, моя сестра.
Отец кивнул.
— Она по-прежнему живет в Брэйси — вдова с двумя сыновьями.
— Ты о себе рассказывай. Мы ведь на этом столковались.
— Я жил у Хэтти. Когда мама умерла, мне всего десять лет было. Ну, а Хэтти вышла замуж, — хотела, чтобы у нас семья была, — за Джеймса Шортера, он ее намного старше был.
— Хорошо, — сказал мистер Мейфилд, — за Джеймса, это хорошо.
— Его тоже уже нет в живых, — сказал Форрест. — Я ж тебе говорил.
— Да, почти никого уже нет, — сказал мистер Мейфилд. — Ты вот живой, так рассказывай.
— Что ж тут рассказывать — вырос, жил в Брэйси, в доме Джеймса Шортера, ел его хлеб, слушался его и ждал тебя. Я знал, что ты жив и что живешь где-то поблизости, хотя никто мне этого не говорил. Старался верить, что ты ищешь меня и когда-нибудь найдешь.
— Я-то знал, где ты. Очень даже хорошо знал. И знал, кроме того, что без меня тебе куда лучше, чем было бы со мной.
— Но почему, скажи на милость? — спросил Форрест. — У нас в семье согласия, что ли, не было?
— А это уж моя история. Ты пока свою рассказываешь.
Форрест подумал. — Да, так о чем это я? — сказал он. — У меня была та же беда, что и у тебя. Не знал, как время убить. Комнатка моя в доме Джеймса Шортера была под самой крышей — летом жарко, как в духовке, зимой синеешь от холода, — но надо мне было как-то дожить до твоего появления. Мне просто в голову не приходило, что дети тоже иногда умирают, вот я и сидел на своем чердаке и читал. — Форрест поднял обе руки с колен, указывая в направлении предполагаемого чердака, и увидел, что все еще держит обеих кукол, олицетворявших родителей его отца. Жалкие, безликие изображения двух людей, чья кровь текла и в его жилах, вырезанные из сосны больным, одиноким, как ястреб в небе, человеком, неспособным — насколько было известно Форресту — на прочную привязанность к какому-либо живому существу, с лицом более выразительным, чем у этих болванчиков, а телом более уязвимым, который сидел теперь напротив и вытягивал из него мучительный рассказ о его прошлом, просто так, развлеченья ради, чтоб хоть час да убить. Он снова опустил кукол себе на колени, а потом положил их в ящик. Нужно не мешкая встать и уйти. Но куда? Пожалуй, впервые в жизни все пути оказались отрезанными.
— Какие же книги ты читал? — спросил отец.
Этот вопрос застал Форреста врасплох, как неожиданное и нежеланное помилование из уст сурово хмурившегося до того судьи. И вместе с тем пришло запоздалое осознание цели, к которой он стремился — как теперь понял — всегда; словно луп спета, обращенный вспять, высветил вдруг его детство, всю прошлую жизнь. — Да разные, — ответил он, — все больше о людях, живущих в согласии: разные семейные хроники, повести о закадычных друзьях, о стариках, таких древних, каких я и в жизни никогда не встречал (если не считать нескольких негров), В общем, все то, что обычно читают дети.
Отец кивнул, но возразил: — Не скажи. В наше время мы ничего, кроме Библии, не читали — разве что наклейки на коробочках из-под лекарств, — а в Библии никто в согласии не живет. Ни одной благополучной пары, ни одной, которая б прожила вместе достаточно долго, чтоб у нее поучиться. Так что я бросил чтение и решил к людям обратиться. Чем это кончилось, сам знаешь. — Он обвел рукой комнату, словно предлагая ее в качестве вещественного доказательства — комнату, так же мало совместимую с представлением о любви, как дно океана. Его жест включал и Форреста.
Форрест усмехнулся: — У меня, отец, выбора не было. Не к кому было обратиться, кроме Хэт или Джеймса.
— Черт возьми, людей за шкирку хватать надо.
— Если у тебя есть на это время и силы.
— Чем же это ты так занят был, что теперь один разъезжаешь?
— Преподаванием, — ответил Форрест. — Преподаванием латыни в школе.
— Бог ты мой, — сказал отец. — Ego amo te[7]. Как это тебя угораздило?
Форрест рассмеялся: — Чтение довело, скорее всего. Одна книга, за ней другая, да еще два-три учителя хорошо ко мне относились, всячески поощряли. В общем, все книги, все учителя в один голос твердили то, что я хотел услышать, говорили, будто трудом и учением я добьюсь того, что стану человеком, к которому люди будут тянуться, а кое-кто и полюбит. В колледж поступить я не имел возможности. — Он замолчал, задумавшись над тем, действительно ли говорит правду. Хотя бы частичную. Что это? Изложение своих доводов перед судебной коллегией или просто попытка оправдаться перед этим стариком?
— Чтоб преподаватель да не мог себе хорошую компанию подыскать — что-то не верится, — сказал отец. — Ты, значит, в школе преподаешь? В Брэйси?
— Да.
— Девочкам и мальчикам?
— Да.
— Какого возраста?
— От двенадцати до шестнадцати.
Мистер Мейфилд заулыбался и даже руками замахал, мол, о чем тут говорить! — Вот тебе, пожалуйста! — но, поскольку Форрест его веселья не разделил, он сказал: — Хотя, правда, так и в историю можно влипнуть? Коленкой под зад и проваливай вон из города.
