— Нет.
Ненавижу тебя, — крикнула она. — До чего ж я тебя ненавижу. Ненавижу тебя, и Европу, и Карпа. Вы, я так считаю, низкие. Зачем только я тебя встретила. — Салли залилась слезами. Он подошел к ней, она обхватила его крепко-крепко. — Давай убежим, — попросила она. — Пожалуйста, ну пожалуйста, давай убежим. Не хочу, чтобы тебя убили. Я тебя люблю.
— Не могу, — сказал он. — Они… они все думают, что я подлец. Что мне нужен твой паспорт, что я нацист или… Будь я на месте Нормана или Ландиса, я мог бы убежать. И меня бы поняли. Но я Эрнст Хаупт — и поэтому убежать не могу. — Он горько рассмеялся. — Я в таком же… Почти в таком же положении, как если бы я был евреем: мне тоже нельзя оплошать. Я… Я не могу убежать. Я в западне.
V
В Ватерлоо Норман сразу увидел шарик. Он чуть переместился вправо, но в остальном ничего не изменилось. Норман подсел к упитанному крепышу, явно американцу, читавшему «Лук»[126], и рассказал, что приключилось с шариком.
— Досадно, — сказал американец, разглядывая повисший в углу шарик.
— Как вы думаете, его достанут?
— С лестницы — запросто.
— А что, если, — сказал Норман, — его так и оставят там?
Крепыш снова взялся за колонку Винсента Пила[127].
— Вам это неинтересно?
— Ну что вы.
— А вы заметили шарик до того, как я вам о нем рассказал?
— Нет.
— Как, по-вашему, что им следует предпринять?
— Не сочтите за невежливость, приятель, но, откровенно говоря, у меня есть заботы поважнее.
— Не в этом суть.
— Послушайте, — сказал американец, — будьте так добры, не мешайте мне читать.
Норман встал и покинул аэровокзал.
VI
После стольких лет ожидания, туманных, никогда не выполнявшихся обещаний — завтра, возможно, — почти что проданных сценариев, знакомств с людьми, у которых есть нужные знакомства, Чарли почувствовал, что двери перед ним, пусть со скрипом, но открываются.
Чарли светило получить работу.
Чарли знал, знал точно: телефон зазвонит. В утренней почте ничего не оказалось — ни счетов, ни писем с отказами, это был добрый знак. Несомненно, добрый. Ему, Чарли знал точно, утром позвонят, у него купят сценарий.
Черный телефон на приоконном столике в гостиной безмолствовал. За окном один за другим проезжали автобусы. Часы над мастерской электрика через дорогу показывали три часа двенадцать минут. Стоя у окна, Чарли держал пари сам с собой: если телефон зазвонит, прежде чем пройдут еще три 31-х автобуса, ему причитается двойное виски.
Я не говорил, ни разу не сказал, что Норман — осведомитель, думал он. Не говорил я, и что он умственно нестабилен. Я передал слова Карпа, только и всего.
Уходя в туалет, Чарли, как правило, снимал телефонную трубку, но, если Суперстервоза вернется и увидит, что трубка не на рычаге, а он в туалете, ему влетит по первое число. Вот и пятый 31-й прошел. А что, если, подумал он, рискнуть и сбегать в туалет. Да нет. Лучше подождать.
Когда Чарли, окончив колледж, сказал отцу, что семейным делом заниматься не станет, отец огорчился, тем не менее сказал:
— Что ж, это твоя жизнь. Живи, как знаешь
Тогда Чарли заявил, что хочет стать писателем, и старик — он почитывал для развлечения Диккенса и Бальзака — попросил сына показать, что он уже написал. А прочтя, сказал:
— Чарли, ты не так уж хорошо пишешь. Тебе бы заняться, чем полегче.
Отец сидел в первом ряду, когда в 48-м, правда не на Бродвее, поставили пьесу Чарли «Фабрика». А наведавшись к нему на следующее утро, сказал:
— Чарли, тебе никогда не прославиться.
— Все дело в моих передовых взглядах. Вот почему критики меня разносят.
— Чарли, ты уже не мальчик. Чего не дано, того не дано. Не губи себя.
— Ты отождествляешь себя с капиталистом из «Фабрики»?
— Такой олух, как тот тип в твоей пьесе, никогда не смог бы управлять фабрикой. А я могу. Я ответил на твой вопрос?
— Кое-какие сцены мне пришлось изменить: режиссер требовал, я…
— Чарли, я старик. И хотел бы еще увидеть внуков.
— Ты всякий раз, как приходишь, твердишь одно и то же: мне никогда не прославиться и ты хочешь внуков. У нее не может быть детей.
Чарли потрещал костяшками. Телефон, чернеющий на столе, молчал. Ему хотелось позвонить Ландису или там Джереми, а нет, так Плотнику да кому угодно — поговорить: он хотел сказать, что ничего плохого за Норманом не числится, но боялся занимать телефон.
«Фабрика» продержалась на сцене две недели. И две недели Чарли каждый вечер сидел на балконе в промозглом, почти пустом зале, смотрел, как актеры, перевирая текст, через пень колоду играют его пьесу. В первый вечер пришло тридцать пять зрителей, во второй двадцать два. Восемнадцать, сорок три, тридцать семь. Что ни вечер две недели кряду Чарли приходил смотреть свою пьесу. И мало-помалу всё, что только в нем было — чуткость, жизнерадостность, стойкость, великодушие, — отвердело и треснуло, как глина, когда чересчур быстро нагревают печь.
Как только часы напротив показали пять минут пятого, Чарли снял трубку и рванул через три пролета вниз — посмотреть, не пришла ли почта. Почту еще не приносили. Чарли, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся к себе, положил трубку на рычаг — рухнул в кресло и перевел дух. Можно было бы четыре раза сходить в уборную, думал он. И все равно он был уверен: телефон зазвонит и у него купят сценарий.
Дверь открылась. Пришла Джои.
— Слышал про Нормана? — спросила она.
— Минутку, — сказал он. — Мне нужно в… Я мигом.
Джои его ждала.
— Норман пропал, — сказала она. — По-видимому, у него приступ амнезии.
— Нет, нет, — сказал Чарли. — Это было бы ужасно.
— Ты же знаешь, с ним и раньше такое случалось. Он…
— Нет, нет. Подумать только, что я…
— Чарли, почему ты себя винишь — на мой взгляд, для этого нет никаких оснований.
— Но я же его друг. Когда он уходил от нас, ему, похоже, было худо. Следовало уговорить его остаться.
— Откуда тебе было знать, что так случится.
— А что, если он сейчас валяется в канаве мертвый или…
— Чарли, прекрати. Насколько помнится, не я, а ты счел, что Норман вел себя не так, как подобает другу.
— Так-то оно так. Но мы дружим с незапамятных времен. И я за него беспокоюсь. Я… Что это у тебя?
Она держала два письма. Одно было из дому.
— И сколько им требуется на этот раз? — спросил Чарли.
— Доктор Шварц сказал, что папе на зиму необходимо уехать в Аризону, иначе он сомневается в благополучном исходе.
— А я, — сказал Чарли, — сомневаюсь в докторе Шварце.
— У Сельмы все в порядке. Тебе от нее привет.
— Нижайшая ей благодарность, миссис Браунинг[128]. Можешь процитировать меня слово в слово.
— Какая муха тебя укусила?
— Я беспокоюсь за Нормана.
— Ничего с ним не случится. С ним такое бывало и раньше.
— А это что еще за конверт? Счет?
— Приглашение на обед к Винкельманам, — сказала Джои.
— Фу-ты, ну-ты, вот так-так!
— Да что это с тобой?
— Я хочу усыновить ребенка, — сказал Чарли.
— А мы можем себе это позволить?
— Если мы можем позволить себе Аризону, значит, можем позволить и ребенка.
— А по-моему, мы не можем позволить себе ни того, ни другого. Что тебя точит?
— Годы, — сказал Чарли. — Хочу сына.
— Пусть даже приемного?
— Во-во.
— Чарли… Чарли, я…
— Чарли, Чарли, кто тут зовет Чарли? ЭЙ, ЧАРЛИ!
— Господи.
— А сейчас — проверенный хук Джои Уоллес.
— Чарли, в чем дело?
— Помнишь наш первый вечер в этой квартире? Ты тогда сожгла письмо. Что в нем было?
— Я тебе сказала.
— Да, да, но сегодня скажи правду — я так хочу.
— В самом деле? — Голос Джои скукожился, как обгоревший лист. — Ты уверен?
— Так сказал твой муж. Твой муж так сказал.
— Тогда, в Нью-Йорке, я хотела убежать с Норманом. И любовные письма писала ему я.
Чарли стиснул кулак, впился в него зубами. Глаза его повлажнели. Он закашлялся.
— Ты хотел знать правду. Ты так сказал.
Он ответил не сразу:
— Я знаю, что я сказал.
— Я была увлечена Норманом, — выдавила из себя Джои. — Глупо, сама понимаю, но это же давно быльем поросло.
— Давным-давно, — запел Чарли, — в краю далеком…[129] Но ты ему была не нужна?
— Я ему была не нужна, — сказала она.
Чарли вскочил, забегал по комнате.
— Ну и жизнь. — Он читал и перечитывал приглашение. — Чарли, — бормотал он, — Чарли Лоусон, тебя ждет успех. Тебя берут в компанию. — Он изорвал приглашение. — В каком грязном мире мы живем, — прошептал он, — грязном и гнусном.
— Ты меня бросишь?
— Не счесть сколько месяцев я спал и видел, как бы получить от них приглашение, — сказал он, — а теперь… — У Чарли было ощущение, точно сердце его сгорело, скрючилось и угасло, как спичка, — а теперь… — он запнулся, — «Час пришел, пора..»[130].
