— Ну, да! Найдём и — дяде, а сам — иди к бляде?
— Ты пахать приехал? Вот и паши!
Спепан пошёл к Митричу советоваться, чего цеплять к трактору — культиватор или плуг с бороной? Ещё вопрос был — откуда начать — от дома к бане или сперва за гаражом поднять землю? А, может, сразу на лужайку выезжать? Обошли всё пространство, замусоренное почерневшим прошлогодним листом, приметили крошки свежей земли возле крайнего гаражного бокса. Степан присел, помял между пальцами землю, понюхал её:
— Свежая. Вот руки-то кому бы обломать… И, кажись, первачом тянет. Понюхай! — протянул Митричу руку.
— Да соляркой одной от тебя разит! — отвернулся Митрич. — Какой теперь первач?
— А на лист гляди. Тут примят, тут сгребён. Рылся кто-то! Вот тута ямка была! — ткнул пальцем в землю. Копался кто-то. Сынок, поди…
— Может, и он ковырялся, раз приехал. А мы пойдём от печки плясать. От бани, значит. Туда теперь никто скоро не пойдёт. Так что гони, за плужком, да и начинай! — отвернувшись от Степана, распорядился Митрич. Сам-то он догадался, откуда тут первачок мог быть в земле, да ведь Дурандину этого не скажешь. Потому и глаза отвернул, чтобы не показать рыжему охотнику своей догадки…
Степан легко втиснулся в кабинку трактора, хотел с досады пустить его с места в карьер, но не удержался, поманил к себе Игоря:
— Айда, за плужком сгоняем! — и, наклонившись из кабины, спросил тихо:
— Нашёл чего? Ковырялся-то…
— Кто? Ты чего, бугай? — оторопел от вопроса Игорь. — Где бы я тут ковырялся?
— А заступ кто на углу гаража оставил? Не знаешь? Так и не надо. Отходи! — Степан рванул трактор к дороге в село, оставив Игоря в облаке запаха солярки.
Уехали и телевизионщики, прихватив Митрича, подбросить до конторы. Но там он не вышел из «буханки», хотя видел, что на скамейке перед щитом показателей на севе сидят в ожидании его бригадиры. Сейчас начнут придираться к записям, уверять, что кому-то он не учёл целое поле. А Митричу надо успокоиться. Навёл его Дурандин на шальную мысль, что на углу гаража и впрямь может быть что-то закопано адвокатом, если тот просил бутылку, а потом и лопату. И как тут начнёшь собачиться с бригадирами, если под кепкой крутятся совсем другие соображения: чего бы он там мог такого закопать и как, на ночь глядя, умудрился, оставить всего столько следов, что даже Стёпка, уж охотник из охотников, и тот засомневался… Одно слово — Лазарь! Не зря говорят: где один Лазарь прошёл, там трём Хачикам делать нечего. Только штука-то в том, что не откопал он чего-то, а сам спрятал в землю…
— Ладно, меня тут высади, — сказал он Виктору. — Всё равно видят уже бригадиры… — Митрич неловко спустился на землю, потому что и эта машина, хоть и не трактор, а для него высока. Притенил кепкой глаза от высокого весеннего солнца и уверенным шагом пошёл к поднявшимся навстречу бригадирам.
Дом Селиванихи в три окна по фасаду был уже тёмен от времени, но гляделся весело за счёт отсвечивающих на солнце окон и голубеньких наличников. Сама бабка — на семерых бы Митричей хватило — ждала гостей на лавке возле крыльца.
— Вот вам и «нарошница» из Нарошкина, — представила Зарина грузную старуху с неожиданно мягким и добрым лицом.
— Здрасте, здрасте! — поприветствовала её Серафима. — Дай вам бог здоровья!
— И вам дай, бог! Спаси и сохрани… — Голос у Селиванихи оказался глубокий и распевный, что порадовало Серафиму, почуявшую красивые кадры будущей программы. Только вот где снимать: в избе или на воле?
— Люб, ты как считаешь, где тебе удобнее работать — дома или на улице?
— Ты меня спрашиваешь? Где бабушке лучше. Не я же буду в кадре… И как Геннадию…
— Мне, конечно, лучше на улице, только чтобы не прямое солнце. А вы как? — спросил оператор у мастерицы.
— Да мне-то всё одно. Мы у печки ляпаем, а вы глядите, где вам способнее, — пропела Селиваниха, разглядывая больше Любу, чем остальных.
— Тогда ты — в избу, — распорядилась Серафима, — а мы с Геной тут поищем местечко на синхрон.
Люба прошла с Зариной в дом. Внутри он оказался просторнее, чем выглядел снаружи, хотя в сенях было то же тёмное дерево, но пол выскоблен до медовости свежей сосны, и это освещало сени так, будто в них откуда-то проникало солнце. В горнице оказалось и того светлее и приятнее от нехитрого деревенского убранства с горой белых подушек на кровати, с льняной скатертью на столе и узорными салфетками на тумбочках и комоде, занимающем простенок между двумя окнами. Третье окно мягко освещал перёд большой выбеленной русской печи. На стене — от печки к окну — полки с посудой, и на нижней — рядок игрушек, выкрашенных в белый и красный цвета. Поймав остановившийся на них Любин взгляд, Зарина сказала:
— Это вот «нарошки» и есть. Да ты, небось, видала их, когда тут жила…
— Может быть, — согласилась Люба, оглядывая пространство от окна до печки и соображая, как тут можно разместиться, если начать съёмку здесь.
— И как она тут помещается, когда ля… делает свои «нарошки»? — слово «ляпает» не очень понравилось Любе, потому что сразу вспоминался частый окрик маман: «Ну, что ты изляпалась вся, неряха?», когда Люба играла в песочнице с формочками для «печения», и песок попадал на платье.
— Да вот так и помещается. Лавку ставит сюда, глину держит на полу у ноги, игрушки сперва ставит на другую скамейку, потом на полку сохнуть. А уж сухие — в печку «греться», как мы говорим. Всё тут у её под рукой, — объяснила Зарина. — На воле-то, поди, не с руки ей будет. Ну, да ведь вам знать…
— Лучше бы, конечно, здесь… На улице мы синхрон снимем.
— Вам знать, — согласилась Зарина.
На съемку сотворения из большого кома сырой глины весёлой стайки «нарошек» ушло почти полдня. На родном месте у печки грузная Селиваниха очень споро накатала несколько шариков из глины, потом, натыкая шарик на большой палец одной руки, другой — наминая и наглаживая глину, превращала его в кулёк, то же делала и со вторым шариком. Потом — острыми концами врозь — соединяла два кулька, заглаживала шов между ними. Получался остроносый пирожок, который двумя движениями пальцев Селиваниха превращала в задорную птичку с поднятой головкой и хвостом. Дальше в ход шла небольшая щепочка, один конец которой был похож на ножик, другой — на шило. Поработав ими с головкой, хвостом и подгузком серой птички, мастерица наделила её душой и голосом, которые проявятся только утром, когда она проведёт ночь в горниле печи.
Пока Селиваниха чудодействовала с глиной, Серафима осторожно показывала Геннадию, чтобы он брал в кадр лицо или руки мастерицы. Пару раз Люба чувствовала взгляд объектива на себе, но старалась не отрываться от сноровистых движений хозяйки дома.
— Много ли вам надо нарошек-то? — спросила Селиваниха, оторвавшись от дела. — Глины-то ещё на пяток осталось.
— Да нам бы и пары штук хватило, — сказала Серафима. — Нам важен был процесс.
— Да што же это я из-за процесса вашего печь бы вам ставила? — не поняла хозяйка режиссера. — Дров-то скоко спалить надоть из-за двух-то штук!
— Извините, не то сказала, — оправдалась Серафима. — Нам бы ещё поговорить надо. Вы отдохнёте или сейчас запишем? Только бы мы на улицу вас пригласили. Там в огороде у вас лавочка есть…
— Чего говорить-то надоть?
— Давно ли вы занимаетесь этим ремеслом, откуда оно у вас пошло и зачем вы это делаете…
— Дак жить-то надо было, матушка. В город мы их возили. Батька сызмальства за глину сажал, всем семейством корпели.
— Хорошо, хорошо, только давайте поговорим об этом на улице, — попросила Люба. — Сейчас мы всё подготовим там, и я приду за вами.
С записью разговора под камеру получилось сложнее. Видно, старуха сосредотачивалась только тогда, когда были заняты руки, а тут они просто теребили концы цветастого платка, накинутого ей на плечи Серафимой, и всё время теряла мысль, отвлекаясь то на кур, зашедших в огород покопаться в свежих грядках, то на соседа, гонявшего прутом по овиннику свою детвору.
Но закончили. Всласть попили в избе холодного молока с пряженцами — полосками теста, поджаренного на сметане, помогли хозяйке прибраться на кухне, погрузили свою технику и с обещанием вернуться завтра к извлечению нарошек из печки поехали отдыхать.
А у дома приезжих застали такую сцену: Игорь, Лазарь, Митрич и Степан нервно передавали друг дружке какой-то листок бумаги. Под ногами валялись осколки тёмной бутылки и лопата, а всё пространство от дома до бани и от неё до гаража было вспахано плугом и истоптано тремя парами ног, потому что Игорь, Лазарь и Митрич вприпрыжку бегали за трактором, чтобы, не дай бог, не пропустить чего, вывернутого плугом. Не пропустили, потому как, кроме маслянистых пластов свежей земли, ничего там и не было.
Вспахав участок, Степан остановил трактор, выпрыгнул из кабины, поглядел на пустые руки Митрича и, не спрашивая ничего, широким махом побежал к углу гаража. За ним, чуя нехорошее, пустился семенить ножками и тот. Эх, надо бы ему там самому копнуть вчера, на ночь глядя! Может, и верно Стёпка учуял там чего… Пошли за ними и Лазарь с Игорем.
