Как только начиналась игра, события следовали одно за другим в раз и навсегда установленном порядке. Каждая дама получала по карточке, на которой был напечатан неукоснительно соблюдавшийся распорядок:
Четыре пятнадцать: стакан воды.
Четыре тридцать: стаканы убираются.
Четыре сорок: вытряхивание пепельниц.
Четыре сорок пять: смена салфеток
Пять часов: коктейль.
Пять пятнадцать: второй коктейль.
Пять тридцать: третий коктейль.
Пять тридцать пять: смена скатерти.
Пять сорок: сервировка ужина.
Пять сорок пять: подведение итогового счета.
Шесть часов: получение выигрыша, леди быстро расходятся.
Быть хозяйкой принимающего дома – очень ответственное дело. Это событие являлось достаточным основанием для косметического ремонта дома и перестановок в гостиной. По меньшей мере следовало достать из горки столовое серебро. Для соблюдения ритуала нанимали служанку, которая помнила последовательность действий гораздо лучше хозяйки. Важность ритуала заключалась в том, что он позволял замужним женщинам вовремя явиться домой, чтобы на пороге встречать мужей, возвращающихся с работы. Мужья были столь же важной составной частью Клуба, как и их жены. В конце концов именно мужья оплачивали ужины и косметические ремонты. Кроме того, именно они служили основанием для принятия в Клуб. Правила устанавливали, что если дама разводится, то она должна отказаться от членства в клубе и сложить с себя эти высокие полномочия. Вторичное замужество приравнивалось к разводу. Три раза в год начало заседания Клуба переносилось с четырех часов на семь тридцать. В эти дни жены приходили вместе с мужьями. На заседания мужчины были обязаны являться в черных галстуках.
Во вторник, следующий после возвращения четы Адлеров из Вашингтона, Клуб замужних женщин приглашал мужей. В тот вечер хозяйкой была миссис Камерон Коллинз, жившая с мужем и тремя детьми в городском доме на Оглторп-авеню. Мужчины в черных галстуках и дамы в длинных платьях начали прохаживаться перед домом незадолго до половины восьмого. Я тоже был там, наряженный в выходной костюм и в черном галстуке. Меня пригласила сама миссис Коллинз.
– Я нисколько не ревную и не завидую Эмме Адлер, – продолжала дама в голубом. – Вовсе нет. Я первая готова признать, что она делает много стоящих вещей. У нее очень много заслуг перед городом, и, если кто и достоин встречи с принцем Уэльским, так это она. Но… эта страсть к всеобщему признанию. Они всегда готовы выслушивать похвалы в свой адрес. Они так ведут себя, словно Ли один восстановил Саванну. Он обожает нежиться в лучах славы. – В поисках поддержки женщина обернулась к мужчине с редеющими светлыми волосами, который, засунув руки в карманы, стоял, прислонившись спиной к дереву. – Дорогой, – спросила женщина, – разве я не права?
Мужчина пожал плечами.
– Что касается меня, то я считаю, что Эмма Адлер – во много раз улучшенная копия своей матери.
Матерью Эммы Адлер была Эмма Уолтер Морель, крупная, властная женщина, известная всему городу, как Большая Эмма. Большая Эмма, одна из богатейших в Саванне, самый крупный держатель акций Саваннского банка, отличалась очень сильным характером. Как съязвил один из ее друзей, Эмма не будет счастлива до тех пор, пока не найдет стол, по которому можно грохнуть кулаком. Истории о ней стали саваннской легендой. Дома она вешала на холодильник замок, чтобы слуги не крали оттуда продукты. За время званого обеда она десять-пятнадцать раз вставала из-за стола, чтобы отпереть и снова запереть холодильник. После того, как уходили гости, Джон Морель проскальзывал на кухню и раздавал щедрые чаевые, чтобы сгладить грубость Большой Эммы.
В ее девяносто лет Большую Эмму часто видели разъезжающей по улицам в «мерседесе». Старая леди сидела за рулем, рядом с ней красовалась немецкая овчарка, а на заднем сиденье помещался старый черный шофер, одетый в настоящую ливрею. Шоферу, который работал у миссис Морель в течение тридцати лет, а до этого служил у ее матери, было позволено водить маленькую машину, но его никогда не допускали до руля роскошного лимузина – это было неоспоримой прерогативой Большой Эммы. Однажды днем она поехала в главную штаб-квартиру Саваннского банка на Джонсон-сквер подписать какие-то бумаги. Предварительно позвонив в банк, она потребовала, чтобы служащий с документами встретил ее на тротуаре у входа в банк. Она объяснила, что торопится и не желает ждать ни одной лишней минуты. Через двадцать минут она подкатила к зданию на Джонсон-сквер с неизменными немецкой овчаркой и черным шофером, подъехала к доверенному клерку, но не стала останавливаться, а продолжала двигаться со скоростью восемь миль в час, а служащий трусил рядом с машиной, подавал в окно документы и умолял: «Я прошу вас, Эмма, остановитесь». Но она объехала половину периметра площади, подписала за это время все бумаги, отдала их служащему, подняла стекло и умчалась прочь.
Из всех сплетен о Большой Эмме чаще всего повторяли рассказ о том, как она воспротивилась браку своей дочери с Ли Адлером на том основании, что он – еврей. Большая Эмма впала в неистовство. Она вопила, ораторствовала, стучала кулаком по столу, не желая слушать никаких доводов, включая и тот, что ее собственный муж, отец Эммы маленькой – сам на одну четверть еврей. Маленькая Эмма между тем проявила упорство, тогда Большая отказалась везти ее в Нью-Йорк заказывать подвенечное платье. Вместо родной матери это сделала мать Ли. На брачной церемонии Большая Эмма держалась как можно дальше от Адлеров, а на банкете не подпустила их к себе. Она попросту исключила их из своей жизни. Этот эпизод вспоминали даже сейчас, спустя двадцать пять лет. Именно по этой причине человек, державший руки в карманах, назвал Эмму Адлер улучшенной копией ее матери.
Ровно в половине восьмого дверь дома открылась, и на пороге появилась Синтия Коллинз в длинном черном платье и с черным ажурным веером в руке.
– Входите все! – весело крикнула она.
Гости вошли в дом и, найдя карточки со своими именами, расселись за карточные столы, расставленные и столовой и гостиной. Разговоры стихли, слышался только шелест тасуемых колод и шорох сдаваемых карт, напоминающий шум опадающих на лужайку осенних листьев.
Не умея играть в бридж, я присоединился к двум другим не играющим гостям – мужчине и женщине, уединившимся в библиотеке. У мужчины были длинные седые волосы и доброжелательная улыбка, словно приклеенная к лицу. Женщина лет сорока изящно курила светло-голубую сигарету. В противоположном конце комнаты две горничные в накрахмаленных черно-белых платьях несли вахту возле кувшинов с водой, бутылок мартини и пунша. Вошла разрумянившаяся Синтия Коллинз.
– Ну вот, первый роббер начался вовремя, теперь я могу передохнуть. Надеюсь, вам не пришлось долго ждать на такой ужасной жаре.
– На улице мы болтали об Эмме и Ли, – отозвалась женщина с голубой сигаретой.
– Вы знаете, я сегодня тоже вспомнила Ли, когда писала именные карточки. Надо соблюдать большую осторожность, чтобы не посадить за один стол врагов. Конфликт из-за «Хайетт» все еще дает о себе знать, а благодарить мы должны Ли.
– Не напоминайте, – взмолилась собеседница Синтии. – Это было ужасно. Когда скандал разгорелся и дошел до своего апогея, невозможно стало ходить на коктейли. Вообще нельзя было шагу ступить. Люди ссорились из-за сущих пустяков. Проще всего было никуда не выходить и сидеть дома.
– Мы с золовкой до сих пор не разговариваем, – со значением в голосе произнес седой мужчина. – Однако, должен сказать, что за это я очень благодарен Ли Адлеру.
Синтия Коллинз озабоченно посмотрела на часы.
– Воду! – страшным шепотом приказала она девушкам.
– У Ли всегда так – все или ничего, – проговорила другая женщина. Если он не может что-то сделать, то и другим не даст. Тактика выжженной земли.
– Да еще кричит на всех, – подлила масла в огонь Синтия Коллинз.
– Дорогая моя, это еще цветочки. Вы не помните случайно того дела с пистолетом?
– Каким пистолетом?
– Ли повздорил с одним из членов Национального треста и на формальном обеде, в присутствии гостей, направил на него пистолет. Это случилось в Чикаго пару лет назад, если мне не изменяет память.
– Да, да, – подтвердила Синтия. – Я просто забыла. Но то был игрушечный пистолет. Насколько я знаю, Ли не собирался задираться с тем человеком. Он протянул ему пистолет и предложил застрелиться.
– Может быть, и так, – согласилась женщина с сигаретой.
– Люди были просто ошеломлены, тем более в семье того бедняги незадолго до этого был скандал со стрельбой, из-за чего вся сцена выглядела еще более отвратительно. В то время президентом Национального треста был Джимми Биддль. Он вмешался, заявил, что Ли ведет себя недопустимо и велел ему сесть на место.
– Я предполагала, что дело было именно так. Седовласый мужчина спокойно сидел в кресле, переводя взгляд с одной женщины на другую, словно зритель теннисного матча.
