Укрылись лоси и олени в чащобных пригонах. Вся живность попряталась. На перебинтованную снегом таежную землю надвинулось царство холода.
В сорокаградусный мороз не до промысла человеку. В такое время молодые нетерпеливые охотники грузят в нарту добытую пушнину и торопятся на ближнюю заимку, таежную базу промысловой бригады.
Оглат с осени прикрыт ледяной крышкой. А чтобы покрепче ему дремалось, настлали вьюги-метели сугробы. Мертветь речушке в королевском гробу до вешних дней.
Вьется по сугробам рысковатый лыжный след, счетверенный полозьями. Тащит Илья широкую нарту. Подсобляет ему Кара. Натягивая постромки, старается до хрипоты. Сурова тропа таежной жизни.
Парят полыньи сквозь ноздристый снег. Парит спина охотника. Закоростенела куржой потная телогрейка. Черными сосульками виснут из-под шапки нечесаные волосы. Холод. От немой тишины звон в ушах. От бель-снегов серебрит в глазах. «Вжиг-вжиг», – всхлипывают лыжи. «Скыр-скыр», – бормочут вязья и полудуга нарт. «Хар-хар», – вырывается с паром и слюной из собачьей пасти.
Крепок дух Кучума. Обманул он смерть. И еще обманет много раз. Тропа жизни бесконечна. Пусть смерть ходит рядом трусливой собакой.
Из следа в след жизни передается семя мужества промысловой лайке. Кара боготворит человека. Она – друг пороха и свинца. На вечные времена сроднила ее с человеком первобытная охотничья страсть. Кара не какая-то ожиревшая вислоухая дворняга. Кара создана преследовать зверя. Ее сказка, ее музыка и вдохновение – свежий звериный след, а гул ружья, взрыв выстрела, запах порохового дыма – сигнал победы, горячей крови и парного мяса. Звук выстрела – ее боевая труба. Даже умирая, она прибежит на зов хозяина…
Кара не забудет день, когда смерть занесла свой косарь над ней и ее хозяином. Человек не оголил ножа, не превратил Кару в кусок мяса для своего желудка. Голод и страх перед смертью не пробудили в нем зверя. Кара тогда лежала на лыжине-голице со вспухшими и окровавленными подушечками лап. Человек зубами выкусал между когтей лайки кровавые ледышки. Распластал ножом ошейник, накинул на себя и ползком, ползком тащил голицу с Карой к еде, к бревенчатым стенам избушки.
Не бывает нарта тяжела охотнику, когда в ней много пушнины. Пусть натирает на плече кровавый след ременная лямка, ничего. Все горести Ильи позади. Сейчас лыжи легки. Ноги крепкие. На плече след от лямки зарубцуется, станет тугим, мозолистым. Четыре года не перехлестывала его плеча нартовая лямка. Счастливым сном видится Илье красавец самолет, вспоминает щекотливый запах авиационного бензина. Видятся ему пенные облака, пиратские тучи. Эх, остров Соболиный…
Не впервые Илье прокладывать зимние нартницы. Под скрип лыж, под напев полозьев сочиняет он свои дорожные песни. Даже не песни, а думы и мысли, сказанные вслух, нараспев:
Э-эх, мороз, ты мой брат!..
Э-эх, снег, моя перина и сестра…
А я – сын Оглата…
Не зря Илья называет себя сыном Оглата, самого длинного притока Югана, который гонит темно-коричневые воды средь сыпучего песка разрезанных холмов с шапками кедрача.
Где те деревья, которые слышали крик новорожденного Ильи? В его памяти остались лишь рассказы матери о том, как горел костер, как он, маленький человечек, лежал на мешочке с глухариным пухом. Первый крик, плач смешались с плеском воды Оглата, смешались с шепелявым говором тайги, звериными шорохами и криком филина. В ту ночь говорил отец матери Ильи: «Это ничего, девка. Хорошо… Наш сын родился не возле болота, а на берегу большого Оглата…»
Люди Югана всегда были в пути. В пути зачинали детей, в пути рожали. И смерть их настигала тоже в пути…
Отец назвал его Ильей. В честь могучего русского Ильи-богатыря и в честь того Ильи, который живет на небе, палит-пугает огнем из громадного ружья, а когда сердится, то сгребает тучи в обе руки, как щенят, дербалызгает их друг о друга, да так сшибает лбами, что у бедняг искры сыплются из глаз и падают на землю под страшный грохот вместе со слезами. Хотелось отцу, чтоб сын его вырос таким же могучим, как Илья на небе, как Илья из сказки-былины.
Десять лет исполнилось Илье, когда отец не вышел на зимнюю нартницу из урмана. Где и как схоронили его добрые духи, неизвестно. Прошли годы. Стал Илья охотником. Таким, как были его отец и мать. И когда Илья возвращался из урмана, его мать Эйга, проверяя добычу на ощупь, говорила: «Сын Оглата – большой охотник. А я, дочь Тыма, совсем старая… вместо глаз – пустые дупла, вместо сильных рук – гнилые веревки…»
Э-эх, мороз, ты мой брат!..
Э-эх, скоро мыс Оленя…
Снег на чай переделаю…
Застыли хантыйские слова, застряли в снежных блестках. Нет дальше ходу быстророжденной и быстрозабываемой песне. Смолкла она. Остановился удивленный Илья. Уперлись его глаза в следы узких лыж, совсем недавно пересекших речку. Лыжня крутилась, уходила в густой березняк. Знал Илья, за белодеревьем лежит Шайтаново болото.
– Зачем узкие лыжи на Шайтанов мшаник бежали? – спрашивает себя охотник. – Заблудился человек…
Идти в тайгу на узких лыжах может только сумасшедший. Так считал Илья, изучая две ленты, пропаханные в глубоком снегу.
Оставив нарту и собаку, Илья налегке побежал на своих подволоках по чужой лыжне. Искать пришлось недолго. Только вышел на кромку болота – сразу увидел: вдали копошатся люди вокруг осевшего набок трактора. Другой трактор с двумя нагруженными санями стоял поодаль, в чахлом сосняке.
– Глаза они отморозили совсем! Кто их гнал в трясину? Э-э, помер трактор. Будет дух урмана пахать на нем Шайтаново болото… – ворчал Илья.
Удивительно ему, что в глухих таежных его владениях появились люди и тракторы. Удивлялся, но догадывался, зачем пришли они сюда. По деревням Югана еще прошлым летом прошел слух, что на устье реки буровая вышка под землю трубы толкала. Удачно промышляли буровики – маленько уголь попал, но нефть не нашли…
«Для чего нефть и уголь искать, если тайга такая большущая – на всю страну хватит дров», – думает Илья. Слышать-то слышал он о буровиках, но встречаться не приходилось. И не снилось ему, что сюда, в урман, придут люди с машинами. Теперь откочует соболь… Лось и медведь тоже убегут. Белка и бурундук – глупые зверьки, могут остаться жить здесь, привыкнут к грохоту вонючих машин и к человеческому крику… Много шума принесли в урман эти люди… Пятьдесят километров на солнопек и восемьдесят на солносядь – его тайга! Зверь и рыба, озера да реки – его. Сам председатель Сашка Гулов давал бумажку с печатью – за Ильей участок закреплял. Ту бумажку Илья искурил года два назад, когда потерял трубку. Но зачем справка, если в Улангае все знают, что левобережье Оглата принадлежит Илье. То, что этот громадный клин таежной земли и воды принадлежит ему, придало Илье хозяйскую уверенность. Захотелось прогнать незваных пришельцев. Подошел Илья на лыжах к буровикам не робко. Уверенным шагом подошел.
– Братцы, сам дух тайги на помощь объявился! Становись на встречный парад, – весело крикнул мужчина в зеленой, сильно промазученной телогрейке.
– Страствуйте, кеологи!.. – поздоровался Илья.
– Что-что? – опешил человек в зеленой телогрейке.
– Брось дурачиться, Федор, – одернул его мужчина в черном полушубке, угрюмо посматривая на парящую полынью вокруг полузатонувшего трактора. – Мы, брат, не геологи. Мы буровики… – пояснил он Илье.
– А сейчас временно болотные ванны принимаем. Говорят, в январе они целебные шибко, – не переставая улыбаться, добавил тот, кого звали Федором.
– Трактор тоставать нато… – оглядев беспомощную машину, решительно сказал Илья.
– Это мы и без тебя знаем!.. – послышалось сразу несколько голосов.
Мог Илья правильно произносить русские слова, но в тайге он считает себя остяком. Живет по обычаям кочевников: верит в духов, поклоняется деревянным идолам, которых вырезает сам по своему вкусу и наделяет волшебной силой собственного разумения. На промысле в тайге он дикарь: животные, деревья, реки – все им очеловечено. Когда Илья срубает сушину для нодьи, то разговаривает с ней, умоляет не сердиться, убеждает, что лучше сгореть и стать пеплом, золой, чем всю жизнь стонать и гнить на корню… Сжились в душе Ильи два человека: безграмотный ханты, темный человек, и русский парень, веселый певун-частушечник. Вот этот второй и подшучивает частенько над первым, поклоняющимся идолам. Получалось, что с буровиками разговаривал Илья-ханты, кочевник, не умеющий ни читать, ни писать. Природа Севера расколола на двучастье душевный склад Ильи.
– Трактор тоставать нато! – подражая Илье, повторил Федор. – Вот именно, Геннадий Яковлевич! А я что тебе говорил? Давай кружку спирта от простуды, и я сразу лезу цеплять трос…
– Мороз за сорок… Воспаление легких еще схватишь… – не решается дать команду начальник. – Потом возись с тобой…
