Посланец ничего не сказал, но испытал облегчение: теперь у него появилась надежда.
— А если бы у нее был ребенок от другого?
Лоуренсо Педрейра не медлил с ответом, но и не торопился; он заговорил не спеша:
— Я бы воспитал его как родного, а пришло бы время — отдал его отцу.
— Мне нечего больше сказать тебе, Лоуренсо.
Посланец впервые обратился к нему на «ты»; потом он добавил:
— Мне лучше уехать как можно раньше. Постарайся как-нибудь объяснить это Декану, но мне необходимо исчезнуть немедленно. И знай: какое-то время на меня нельзя рассчитывать. Но никого не уведомляйте о моем отъезде, а в случае чего скажите, что я отправился в инспекционную поездку по северным областям королевства.
Посланец привычно совершил отпущение грехов, размышляя о том, что уготовил недавно состоявшийся Собор этой земле, в которой прелюбодеяние не считается чем-то дурным, к великому изумлению тех, по чьему приказу он сюда прибыл. В мире царит равновесие, сказал он себе, и здесь не верят, что подвергать человека пыткам — это не грех, поэтому и палачей приходится привозить сюда издалека, с юга, из Кастилии, где верят, что боль очищает и исцеляет, а огонь, убивая, отпускает все грехи. Посланец не был уверен в необходимости отпущения грехов канонику, он подошел к Главному алтарю и преклонил перед ним колени, дабы поделиться с Господом своими сомнениями. Изваянный святой Иаков улыбался ему; пилигримы проводили рукой по спине апостола и дотрагивались до венца, который застыл над его головой, не касаясь ее, как бы готовый увенчать также и пришедших издалека паломников.
* * *
Он вошел в конюшню, и кобыла сразу же его почуяла. Посланец стал седлать ее, пряча в потайных местах сбруи бумаги, которые он всегда хранил при себе и возил с собой повсюду, куда бы ни ехал. Потом он проверил, хорошо ли подковали лошадь, так ли, как он велел, подбросил в ясли зерна, чтобы она подкрепилась перед дорогой, и поднялся к себе в комнаты, собираясь привести все в порядок: если во время его отсутствия туда кто-нибудь зайдет, то пусть не думает, что отъезд Посланца был неожиданным; итак, он приготовил все на случай длительной поездки и затем сообщил слугам, что намерен объехать монастыри. Когда он уже собирался покинуть дом графов де Монтеррей, появился Лоуренсо Педрейра.
— Уже уезжаешь?
Посланец доверительно взглянул на него.
— Уезжаю, — сказал он, кивнув.
— Подожди, я еду с тобой.
— Ты что, с ума сошел?..
Белокурый каноник улыбнулся и ответил:
— Это Декан так решил, и я с ним согласился.
— Ты хоть знаешь, куда я еду?
Даже и теперь пресвитер-прелюбодей не мог быть серьезным:
— Я знаю. Одно другому не мешает.
Если с ним поедет Лоуренсо, будет легче оправдать его отъезд. Ведя лошадь на поводу, Посланец дошел с Каноником до его дома. Когда они вошли, Лоуренсо Педрейра положил ему руку на плечо и сказал:
— Пока я седлаю коня, можешь проститься с ней.
Посланец поднялся в спальню и нежно обнял Симону. Вскоре к ним поднялся Лоуренсо, и они втроем молча поели. Завершив трапезу, хозяин дома встал и сказал:
— Пора в путь.
Скоро оба всадника уже ехали по дороге в Ла-Корунью. Погода улучшалась, но было еще довольно пасмурно, и солнце с трудом пробивалось сквозь тучи.
* * *
Июнь подходит к концу; представим себе пятьдесят судов, больших и малых, чьи шпангоуты сработаны из дубов, срубленных в дубраве короля дона Диниса [104], а бимсы — из старых каштанов, проделавших долгий путь из далекого Коуреля вниз по реке, до самой Маурейры; быть может, одна-другая доска на каком-нибудь корабле обязана своим происхождением ореховой роще в Ребордечао, а некоторые помнят лигурийские или андалузские леса; паруса, что трепещут на реях, вытканы из льна, произрастающего на полях Лусенсы в провинции Оуренсе, и пропитаны маслом, добытым из орехов Эстремадуры [105]. И все, все эти корабли прибывают сейчас в Ла-Корунью.
Сначала в бухту Парроте заходят самые быстрые корабли, отплывшие из Лиссабона три недели назад; их ведет герцог Медина Сидонья — его подарила морю красавица Эболи, быть может в награду за что-то, о чем сейчас уже никто не помнит и что лишь она одна хранит в памяти. Вот входит в порт «Сан Мартин», флагманский корабль, уставший сражаться со штормовым ветром, прибившим его к берегам Финистерры[106], где ему пришлось провести четыре дня в ожидании следовавших за ним судов, груженных провиантом и пресной водой. С наступлением дня подходят и остальные корабли, полсотни кораблей, которым Ла-Корунья оказывает гостеприимный прием. Другие корабли, не такие быстрые, но лучше управляемые, так и не рискнули войти в бухту. Возле острова Марола ветер гнал их на безмолвные скалы и разворачивал на Сисаргские острова, так что Башня Геркулеса [107] являла им скорее угрозу, нежели защиту. Ветер постоянно менял направление, море повернуло вспять, вода убывала, и вся Бискайская эскадра под командованием Рекальде (шесть больших галер, четыре трехмачтовых и еще толком неизвестно сколько легких судов) рассеялась по морю и в течение нескольких дней боролась, как могла, с разбушевавшейся стихией, стараясь не приближаться к берегу. Рекальде хорошо знает, что, когда дело принимает такой оборот, лучше бороться с непогодой в открытом море, подальше от скал, от великолепных песчаных берегов и обширных отмелей Берега Смерти; и вот долгими изнурительными днями они все меняют и меняют курс, ожидая, когда наконец легкий и благоприятный для них ветерок не погонит их к суше.
За их маневрами внимательно наблюдают с маяка Башни Геркулеса. С мыса, на котором расположен маяк, два священника следят за обстановкой на море, за направлением ветра, за работой лоцманов. Это Посланец и Каноник, они прибыли в Ла-Корунью в тот же день, когда выехали из Сантьяго, не теряя времени даром, как того требовала ситуация. Они знают, что, по словам короля Филиппа, предстоит выдающееся событие, о котором будут помнить века, и еще они знают, что здесь им необходимо кое-что сделать.
С наступлением темноты священники спускаются с маяка, им уже ясно, что заход кораблей в порт пока невозможен и они проведут беспокойную ночь неподалеку от соборной церкви в ожидании известий, которые принесет наступающий день.
Погода все еще штормовая, и Рекальде пока не решается войти в порт. Когда ему наконец удастся это сделать, он увидит, насколько пострадали корабли герцога Медины Сидоньи, хоть они и укрылись в бухте Парроте, и тогда он со всей очевидностью осознает, какие тяжелые дни довелось только что пережить ему самому, его людям и кораблям. Так случается на море, и весьма часто: по-настоящему осознаешь бедствие тогда, когда оно уже миновало, когда, глядя на другие корабли, видишь урон, которого не желал замечать на своем собственном, когда на лицах других видишь следы пережитого страха. Лишь обладая истинным умением поспорить с волнами и обмануть ветер, можно дерзнуть выйти в бурное море Финистерры, презрев коварство морских пучин и мощь штормового ветра. Это хорошо известно Лейве — ему пришлось повернуть к Вивейро, чтобы укрыться там; да, именно в Вивейро, к северу от которого угадываются за морем английские берега, укрылись десять кораблей, клиперов и шлюпок Средиземноморской эскадры; две галеры оказались в Хихоне [108], а какие-то даже в проливе Ла-Манш, где они бросили якорь у Сорлингских островов, воспользовавшись возможностью наблюдать оттуда за бухтой Моунт и даже позволив себе роскошь захватить два вражеских корабля, что было неплохим началом, не получившим, к несчастью, продолжения. Матросы с других кораблей уверяли, что видели на горизонте Дрейка [109], когда шли на всех парусах при холодном попутном ветре с севера на юг, к Ла-Корунье, где в течение долгого месяца будут еще собираться суда и матросы насладятся наконец отдыхом на суше.
Посланец и Каноник тем временем посещают пострадавшие корабли, утешают павших духом и заводят важные знакомства, которые смогут пригодиться им в будущем, когда приток новых людей сократится. А суда между тем приводят в порядок, их трюмы заполняют едой и питьем, а команды пополняют галисийскими юношами, прибывающими из земель графа Монтеррея, чтобы увидеть неведомое им доселе море; неожиданно они пугаются, преклоняя свои пики и аркебузы, которые еще недавно горделиво выставляли напоказ, перед открывающимся их взору небывалым величием истерзанной бурей армады, на глазах преображающейся и принимающей прежний вид. У многих галисийских парней, когда их облачают в военный мундир, несколько примиряющий их с вынужденной разлукой с милыми родными краями, губы растягиваются в улыбке удовлетворенного тщеславия; многие плачут, когда их разлучают друг с другом и распределяют по разным кораблям, составляющим в совокупности это чудо, порожденное несбыточной мечтой о возмездии. Галисийцы выйдут в море без своего капитана, и кто-то непременно объяснит им, что их разделили для того, чтобы перемешать с ветеранами; но ведь их так много, и все они хороши, как на подбор, так что, пожалуй, причина тут в другом: галисийцы никогда не должны быть вместе — ни вчера, ни сегодня, ни завтра; особенно теперь, в черные для короля Филиппа дни, галисийцев нельзя держать вместе: пусть сражаются в войнах, отстаивая чьи-то интересы, весьма далекие и даже чуждые им, но только порознь. В этом-то и кроется истинная причина, и ни в чем ином, ибо граф Лемос, он же граф Андраде, ведет за собой закаленных морских волков из Ла-Коруньи, моряков из Бетансос [110], белокурых и рыжеволосых, а также черноволосых, которые знают о море больше, чем кто-либо в мире, ведь в их жилах течет кровь предков, сотни лет бороздивших бурные морские просторы на краю света, куда никто не решается выйти, — так велик ужас, что внушают эти пучины всем, кто отважится приблизиться к ним. «Мы — лучшие моряки!» — этот клич часто звучит в атурушо, которым они заклинают страх, порождаемый знанием и притупляемый привычкой. «Зададим им как следует!» — кричат галисийцы, стуча деревянными башмаками по залатанным палубам, угадывая в них стволы деревьев, которые они так любили когда-то, под чьими кронами прятались, укрываясь то от дождя, то от солнца. И эти отважные моряки, которых сочли новичками, будут перемешаны с ветеранами итальянской войны (подумаешь!) и выйдут в море без своего капитана. Герцог Сидонья специально подчеркнет это в своем донесении королю, дабы тот был спокоен: галисийцы разобщены и с ними нет их предводителя, от греха подальше.
