— Может, вам просто не везло.
— Дело не в одном невезении. — И тоном, каким говорят о погоде, она добавила: — Только, видите ли, сейчас это ощущение, насчет патологии, пропало. Почти полностью. Вы понимаете, да? Мне кажется, вы должны понимать.
Она от души рассмеялась. Полно, какие там патологии — она живая, пылкая, она счастлива. И все же, думал я, такая доля ей слишком тяжела. В Лондоне полно женщин — я многих лично знаю, — извлекающих максимум из положения, подобного положению Эллен. Возвращаются вечером со службы, обихаживают свои гнездышки — к слову, далеко не такие стильные и дорогостоящие, как у Эллен, — поджидают своих мужчин. Некоторые легко, подобно растениям, переносят регулярное отсутствие возлюбленного. Некоторых возбуждает одна тайна на двоих; для этих нужда задергивать шторы, напрягать слух — не хлопнет ли дверь лифта, уже часть прелюдии. Эллен Смит достанет сил на такую жизнь; она будет мириться и с задернутыми шторами, и с одинокими ночами, если это единственный способ хоть иногда быть с Роджером. Но она, пожалуй, сама не представляет, какую цену платит за это «быть».
Я спросил, как долго длятся их отношения.
— Три года, — ответила Эллен.
Я опешил. Три года. Ровно столько времени я тесно общаюсь с Роджером. Меня словно косвенным образом обвинили в непрофессионализме; впрочем, через секунду ощущение прошло.
Помолчали. Эллен не сводила с меня ярко-синих, невыносимо честных глаз.
— Мистер Элиот, я хотела задать вам вопрос. Обещайте, что отнесетесь к нему со всей серьезностью.
— Разумеется.
— Как вы считаете, мне следует разорвать нашу связь?
Я снова опешил.
— Вы уверены, что не лукавите?
— Разве по мне не видно?
— А можете ли вы ее разорвать, Эллен?
Синий взгляд застыл. Эллен не отвечала. Наконец произнесла:
— Я не могу ему навредить. Нам хорошо вместе, мы подходим друг другу. Вы, наверно, считаете, он тоже должен учитывать мои интересы, но, видите ли, если он не будет учитывать мои интересы, это все-таки не значит, что он мною пользуется. Не понимаю почему, но иногда мне кажется — я его спасаю. — Эллен говорила — как поток мыслей озвучивала. И вдруг воскликнула: — Я разрыва не переживу!
Голос сорвался; глаза увлажнились. Кулачками, как школьница, она размазала слезы. Шмыгнула носом, заставила себя заговорить бодрее:
— Но навредить ему я, как вы понимаете, не смогу.
— По-моему, вы уже ему вредите.
— Я верю в его дело. И вы верите, так ведь?
Она, конечно, в политике не разбирается, но зато она проницательная. Она знает уязвимые места Роджера.
Эллен усмехнулась.
— Я вам голову не морочу. Я не из тех, кто на публику самоотрекается. Я действительно не могу навредить Роджеру. Я не вынесу, если угроблю его карьеру, но не из-за него. Я, видите ли, большая эгоистка. Поэтому я не смогу испортить ему жизнь — если он пострадает из-за меня, он мне этого никогда не простит. В душе не простит, понимаете? Или простит?
В очередной раз я отметил ее манеру бросаться вопросами — вопросами о себе, для ответов на которые у меня недостаточно информации. В случае с другой женщиной я счел бы эту особенность мольбою — дескать, обратите на меня внимание, — начальной стадией незавуалированного флирта. Но Эллен Смит не воспринимала меня как мужчину — в моем лице она видела помощника, и только. Такую она выбрала стратегию: не детализировать, но резюмировать — вдруг представится случай помочь, так чтобы я был готов.
Я ответил с максимальной уклончивостью.
— Нет, — возразила Эллен. — Это будет крах наших отношений. — И добавила ровным, трезвым, почти желчным тоном: — Сами видите: как бы я себя ни повела — мне конец.
Захотелось утешить ее. Я сказал, что могу принести практическую пользу. Что именно сейчас происходит? Обращалась ли она к адвокату? Предпринимала ли еще какие-то шаги?
До сих пор Эллен слишком волновалась, чтобы излагать факты. Или не слишком? Разумеется, ей было тревожно, однако ни мужество, ни природный оптимизм и не думали ее покидать. На самом деле это Эллен подвела меня к вопросу о фактах. После столь долгого молчания ей приятно было получить в моем лице лицо доверенное. Она, привыкшая думать о себе в последнюю очередь, и думать нелестно, заждалась случая похвастаться, и для нее более, чем для кого бы то ни было, это легкое хвастовство приобрело степень необходимости так называемых лишних вещей.
Факты, впрочем, прояснили мало. Да, она обращалась к адвокату. Адвокат поставил ее телефон на прослушивание. Пару раз удалось зафиксировать голос шантажиста. Звонил он всегда из уличных автоматов, номер определить невозможно. Голос один и тот же? Да. С акцентом, с характерными дефектами речи? Ничего выдающегося. Не из сливок общества, пояснила Эллен; этими же словами в свое время по другому поводу выразилась миссис Хеннекер — так одни только англичанки выражаются. Значит, из низов? Нет. Явно образованный человек, типичный житель отдаленного предместья. Грубил? Ни в коей мере. Просто сказал, что про ее связь с Роджером известно, перечислил, по каким дням Роджер ее посещает, и посоветовал предупредить Роджера — дескать, пусть будет осторожнее.
Еще было несколько анонимных писем. Поэтому, сказала Эллен, когда я собрался домой, она и просила меня зайти. Да, письма она адвокату показывала. Теперь они лежали на столике, возле бокалов.
Я панически боюсь анонимок. В свое время достаточно их получил. Помню липкую дрожь при виде убористого почерка — таким пишут параноики. От захватанных листков разило сумасшествием, в пустых комнатах клубилась бесплотная злоба, ненависть забивалась в углы, густела к ночи. Письма к Эллен Смит были иного рода. На чистеньких четвертинках офисной бумаги, почерк разборчивый, с сильным нажимом. Тон вежливый, деловой; «Нам известно, что Роджер посещает вас по определенным дням, между пятью и семью часами. („Так и есть?“ — уточнил я. „Так и есть“, — кивнула Эллен.) У нас имеется вещественное доказательство этой связи. („Не блефует?“ — „Вряд ли — мы сначала вели переписку“.) Если Роджер будет продолжать в том же духе, нам, увы, придется сделать данную информацию достоянием общественности». И только.
— Кто он? — вскрикнула Эллен. — Он сумасшедший, да?
— По-вашему, — с расстановкой проговорил я, — от писем веет сумасшествием?
— Значит, он ненавидит меня и Роджера? Или кого-то одного?
— Хотел бы я, чтобы все было так просто.
— Вы имеете в виду…
— Мне кажется, дело не в личной неприязни.
— То есть речь о политической деятельности Роджера? — В попытке сдержать ярость Эллен густо покраснела. — Этого я и боялась. Боже! Что за грязная игра!
Я радовался ее гневу; гнев куда позитивнее отчаяния. Сказал, что заберу письма. У меня в отделе госбезопасности друзья. Им можно полностью доверять. Они на анонимках собаку съели. Если кто и сумеет рассекретить шантажиста — или человека, который дергает его за ниточки, — то только они.
Эллен, женщина деятельная, несколько успокоилась. Глаза снова засияли. Она заставила меня еще выпить на дорожку. Продолжала хмуриться, но вдруг голос зазвучал почти счастливо — во всяком случае, куда счастливее, чем в течение моего визита. Эллен задала вопрос:
— Полагаю, вы с ней знакомы?
Она вскочила с дивана, повернулась ко мне спиной, поправила цветы в вазе — будто хотела говорить о Каро, но не могла стерпеть боли.
— Да, знаком.
Эллен сверкнула глазами.
— Хотела вас спросить, какая она. — Последовала пауза. — Ладно, не берите в голову.
Когда мы прощались у лифта, Эллен смотрела доверчиво — по крайней мере мне так показалось. Через секунду выражение сменилось на то, с каким она меня встретила, — упорствующей застенчивости.
Глава 4
Министерские портфели в спальне
В Бассет нас пригласили в октябре, за неделю до новой сессии. Усыпанная листвой подъездная аллея; дымок над охотничьим домиком; закат, нарочитый, как на лаковой шкатулке; свет из окон; напитки в холле, убранном цветами, — идиллия особого рода, разработанная в горних высях в качестве эталона дольнего благополучия, или реклама: идите, дескать, юноши, в политику.
Даже «своим» трудно было отделаться от ощущения полной безопасности.
Ощущение усилилось за ужином. Коллингвуд, молчаливый, ни дать ни взять мраморная глыба, уселся по правую руку от Дианы; Роджер, допущенный сидеть слева, выглядел не менее спокойным и столь же монументальным. Каро, оживленная и по этой причине хорошенькая, посверкивала глазами то на Диану, то на мужа. Ее поддразнивал некто Бернетт, миловидный и вкрадчивый Дианин сосед, приглашенный ею на ужин: дескать, и я вписываюсь не хуже всякого другого. Член теневого кабинета оппозиции, он действительно вписывался. Юный Артур Плимптон сидел между моей женой и очаровательной Гермионой Фокс, родственницей Каро. Не требовалось способностей Шерлока Холмса, чтобы сообразить: контрмеры Дианы против Пенелопы Гетлифф возымели действие. Артур усиленно щурил бегающие глаза. В Англии он был уже целую неделю. Под нашими с Маргарет взглядами не знал, куда деваться.
