По крайней мере один человек за столом старался держать лицо. Жена Монти Кейва наконец бросила его бесповоротно; всякий на его месте вздохнул бы с облегчением. Прощальную записку Монти получил утром и сразу отправился на службу в министерство, где занялся текущими делами. Это было три дня назад. Теперь Монти Кейв сидел за столом Дианы. Его умное, сдобное, холеное лицо выражало исключительно интерес к происходящему, уважение к присутствующим и готовность поддержать приятный разговор, будто сама мысль о глубоких страданиях, тем более о желании умереть, в человеке такой сильной воли — абсурдна.
Монти обладает удивительной способностью совершенно каменеть, на глаз стороннего наблюдателя. Миссис Хеннекер, к примеру, не догадывалась о его горе.
Итак, вечер был пасторальный; и до чего же легко миссис Хеннекер удалось сбить мое лирическое настроение. Мы с Маргарет вошли в дом, заговорили с Дианой — и вдруг как черт из табакерки из-за моего плеча вынырнула миссис Хеннекер. Она только и ждала, пока Диана обратится к Маргарет. Едва это случилось, миссис Хеннекер пригвоздила меня взглядом к месту и выпалила:
— Сейчас я вам кое-что покажу!
Вот возмездие меня и настигло. Миссис Хеннекер завершила черновик «Жизни» (именно в этом названии она упорствовала), то есть биографию своего покойного мужа. Спасения не предвиделось. Я стал объясняться с Маргарет; она всхрюкнула от сдерживаемого смеха, затем сделала серьезное лицо и наставительно заметила, что я должен ценить возможность первым прочесть будущий шедевр. Пришлось последовать за миссис Хеннекер в библиотеку. Как мне удобнее, чтобы она вслух читала? Вряд ли. Миссис Хеннекер огорчилась. Максимально придвинула стул к моему стулу, вперила в меня взгляд, не дававший частить с переворачиванием страниц. К своему ужасу, я нашел, что рукопись далеко не так дурна, как мне было приятно думать. Оказалось, если миссис Хеннекер берется за перо, она просто пишет, не отвлекается на пафос. Об этом я мог бы и сам догадаться. Я не мог догадаться о другом: что миссис Хеннекер обожала своего мужа, а он обожал ее. Она не акцентировала внимание на супружеской любви, полагая оную законом природы; тем трогательнее были детали, добавленные из простодушия.
— Вам удалось запечатлеть в слове историю истинной любви, — заверил я. — В этом — ценность вашего труда. Вам следует затушевать несправедливости, от которых, по вашему мнению, страдал ваш муж, смягчить масштабы ваших ожиданий относительно его карьеры.
Я не сказал, хоть, пожалуй, и следовало, что миссис Хеннекер зря внушает читателям, будто как полководец ее муж был равен Нельсону, как стратег дышал в затылок Мэхэну[10], как нравственный ориентир целого поколения приближался к Эйнштейну, если ее цель — убедить читателей, что как супруг он соперничал с Робертом Браунингом.
Я говорил мягко — во всяком случае, старался. Миссис Хеннекер задумалась, не сводя с меня взгляда. Скоро ужин, сказал я, у нас всего пятнадцать минут, чтобы переодеться. Не спеша, с достоинством миссис Хеннекер кивнула. Не поблагодарила меня, никак не прокомментировала ни одно из моих ценных предложений.
За ужином она продолжала размышлять. Была слишком занята размышлением, чтобы говорить со мной. Артур, поднаторевший в общении с пожилыми матронами, преуспел не больше моего. Наконец, после рыбного блюда, миссис Хеннекер дозрела. Над столом, ни к кому конкретно не обращенный, раздался трубный глас:
— Я, наверно, ужасно старомодная!
Многие вздрогнули.
С интонацией, еще более прочих подходящей к плацу, Диана спросила:
— В каком смысле, Кейт?
— Я верю в счастливые браки. Я была счастлива с мужем, и хочу, чтоб все об этом знали. А вот мой сосед по столу, — миссис Хеннекер имела в виду меня, миссис Хеннекер говорила с нескрываемым отвращением, — утверждает, что данный факт лучше не афишировать.
На секунду я опешил. Вот и давай людям советы насчет литературного стиля. Теперь никто, включая меня, не убедит миссис Хеннекер, что я высказался в совершенно противоположном смысле.
Миссис Хеннекер тоже расстроилась. Потеряла интерес к окружающим. С тоскою спросила:
— Неужели нынче одна только я и нахожу радость в супружестве?
Все молчали. Роджер знал о несчастье Монти, знала и Каро. И Маргарет. Я изо всех сил старался не коситься на Монти — это было непросто. Остальные гости преуспели не больше моего — ситуация-то сложилась внеплановая. Тишина звенела. Монти таращил нарочито непонимающие глаза, дышал ртом — и походил не на государственного мужа, а на придурковатого пастушонка.
Тишину нарушила Каро. Вспыхнула и возгласила, будто пари объявляла:
— Почему только вы, Кейт? Тут многие тоже где только не искали. Верно ведь?
Каро намекала на меня и Маргарет — для нас обоих это второй брак. Издевалась над Артуром Плимптоном и Гермионой Фокс — у этих, дескать, времени вагон, может, они еще одумаются, на нас наглядевшись.
Артур сдавленно хихикнул. Будь Каро ему ровесницей, она бы знала в подробностях, как усердно Артур уклоняется от женитьбы; Каро бы эти подробности из него вытрясла. Он бы особенно и не запирался. Кое-кому проблески взаимной симпатии этих двоих были как бальзам на душу.
Монти, однако, еще несколько секунд сохранял глупое выражение лица. Наконец сменил его на привычное, а за ним и все мы выдохнули.
За одним исключением, по поводу которого мы с Маргарет потом строили догадки. Диана, сидевшая во главе стола, расплакалась. Даже после, когда она объявляла временной отрезок, отведенный для распития портвейна, слезы опять навернулись ей на глаза. Оставшись одни в своей комнате, мы с Маргарет дали волю воображению. Разумеется, Диана нынче вела себя как обычно, то есть как нечто среднее между Бэкки Шарп и бравым полковником — заскучать гостям ни на минуту не давала. Мы оба знали: брак Дианы с покойным Скидмором считался аномально удачным. Не потому ли она и плакала?
На следующее утро, в холле, Диана сказала мне, что слишком утомлена, чтобы бродить с ружьем. Прежде я не получал свидетельств, что и ее силы в принципе могут иссякнуть. Впрочем, на инструктаж Дианы хватило.
— Вы, Льюис, все равно ведь не стрелок, поэтому, чтобы вам не было скучно, приглядите за Монти Кейвом. Сейчас его нельзя оставлять одного, — попросила Диана.
Тон был самый будничный — так прихворнувшая хозяйка проявляет заботу о госте. На самом деле Диана пыталась не допустить самоубийства Монти.
Гости уже разбились на группы. Реджи Коллингвуд, Каро и Роджер вместе шли золотым несжатым полем. Коллингвуд уважает простые человеческие радости; пальма первенства у хождения с ружьем. В этом он и Роджера одобряет. Роджер пристрастился сразу после женитьбы — новые родственники втянули; теперь он, вальяжный, весь в твиде, ни дать ни взять эдвардианский сановник, шагал между Коллингвудом и женой.
Мы с Монти взяли левее. Я заговорил; Монти ответил с дружелюбной односложностью. По сравнению с прочими наша маленькая компания будто на похороны двигала. Сзади послышались быстрые упругие шаги. Нас нагонял Артур Плимптон, столь же, сколь и я, нелепый в охотничьем костюме, с ружьем. Не знаю, что заставило его пожертвовать целым днем в обществе хорошенькой молодой женщины; впрочем, я Артуру обрадовался. Пожалуй, он решил составить нам компанию по доброте душевной. Артур не дурак; да и можно ли было за целые сутки в Бассете не узнать о несчастье Монти Кейва?
— Вы любите охотиться, сэр? — бодро спросил Артур у Монти.
— Нет, я никогда не охочусь, — ответил Монти, только что подстреливший двух птиц дуплетом.
— Позвольте заметить, сэр, для новичка очень недурно.
Артур отлично знал, что англичане, в отличие от американцев, такое времяпровождение «охотой» не называют. Англичане «охотятся» с собакой, верхом — и обычно на лис. А пешком они ходят «дичь пострелять». Слово «охота» он употребил из озорства. Артур оказался хорошим стрелком, почти как Коллингвуд или Роджер. Впрочем, всем троим далеко до Монти Кейва. Ни ум, ни пессимизм, ни лишний вес, ни неуспехи у женщин никак не отражаются на остроте его зрения и точности движений — Монти стреляет как заведенный.
К часу дня мы собрались на холме и открыли корзинки для пикника. Утренний туман растаял, свет был густой, влажный — в духе Констебля. Каро улеглась прямо на мох, закинула руки за голову с видом человека, получившего свою норму физической нагрузки, глотнула бренди, передала флягу Роджеру. В целом казалось, художник-самоучка взялся написать языческую жанровую сцену в соответствии с собственными представлениями о таковых.
Коллингвуд обозрел залитые солнцем окрестности и подытожил:
— Славный денек.
Потом, уже в сумерках, в библиотеке, Коллингвуд счел, что фразе не повредит легкая корректировка. Они с Роджером и Кейвом, все еще в охотничьих костюмах, сидели вокруг Дианы, разливавшей чай.
