* Чтобы навсегда полюбить Гавайи, надо побывать на любом — за исключением переполненного Вайкики — пляже. Не изменившийся за несколько миллионов лет минималистский пейзаж, состоящий из песка, горизонта и одиночества, нельзя ни забыть, ни повторить.
* Самым экзотическим приключением на Гавайях, по-моему, является чудовищно извилистая дорога, огибающая остров Мауи. Достаточно сказать, что именно здесь снимали наиболее жуткие кадры «Парка Юрского периода».
* При таком изобилии плодов и фруктов понятно, что приготовление пищи на Гавайях не отнимает много времени, особенно если вы умеете залезать на кокосовую пальму. Но тем, кто не хочет обходиться вегетарианской диетой, приходится ловить рыбу. С мясом хуже. Млекопитающие на островах представлены двумя видами — крыса и человек. И то и другое раньше шло в пищу. Однако сейчас с этим стало сложнее, поэтому на Гавайях человечина заменяется свининой. Чтобы отведать настоящий гавайский обед — «луау», — надо запастись терпением. Сейчас это традиционное пиршество устраивают на берегу моря при большом стечении народа. Главное блюдо, которое можно было бы назвать «бритая свинья с кирпичами», готовится следующим образом. Свинью потрошат, моют и бреют. После этого внутрь кладут раскаленные камни, покрывают листьями и зарывают тушу в землю. Потом вокруг нее танцуют часа четыре, пока обед готовится в подземной печке. Возможно, именно так приготовили погибшего на Гавайях капитана Кука. Кстати, только здесь мне открылась трагическая ирония, заключенная в имени прославленного мореплавателя. Впрочем, местные экскурсоводы уверяют, что Кука не съели, а только отделили его мясо от костей, сохранив последние для магических церемоний.
В самолете Нью-Йорк — Афины почти всех звали, как нас с женой, — Александрами и Иринами. Тезки, надо сказать, и вели себя по-русски. Шумно воспитывали детей, охотно выпивали, простодушно флиртовали со стюардессами, в неположенных местах курили, во всех остальных толпились. Но главное — зычно беседовали друг с другом.
Греческая речь чем-то неуловимым близка нашей. С точки зрения лингвистики это чепуха: фонетика у них настолько чужая, что непривычные ударения даже международные слова делают неузнаваемыми. И все же то и дело в уличном гвалте мне чудились слова родной речи, причем часто неприличные.
Иногда так оно и было. Греция забита соотечественниками, которые, как и мы, пребывают в уверенности, что за границей их понимать некому. Чаще всего русские встречаются в музеях и на базарах. Не исключено, что это одни и те же люди. Когда-то в Риме, по дороге в Америку, мы делали то же самое. Да и торгуют они хорошо знакомым эмигрантам товаром: фотоаппараты, мельхиоровые половники, утюги, мясорубки. Весь этот ностальгический скарб помечен элегическим клеймом «Сделано в СССР». Осколки империи. Попадаются, однако, и полезные вещи. Например, ложка с дырочками — пену с супа снимать. Очень удобная штука. Я две купил, и на каждой знак качества.
С греческим алфавитом та же история, что и с устной речью: заглавные буквы — родная кириллица, зато строчной шрифт — как учебник сопромата. Эта двусмысленная близость сбивает с толку — думаешь, что понимаешь больше, чем на самом деле. Грузовик с жирной строкой. «Метафора» перевозит не слова, а мебель. Газета зовется, как бабочка: эфемерида. Печатать на машинке — значит заниматься графоманией. Зато связь между обычным банком и греческим, который здесь называется «трапезой», лежит на поверхности: где деньги, там и пища.
Был у меня русско-греческий разговорник — еще один имперский черепок, — уморительно трактовавший тему питания. К продавцу он рекомендовал обращаться с таким вопросом: «Есть ли у вас сахар?» — или: «Когда завезут сосиски?» Там же советовали приставать к прохожим, допытываясь: «Как пройти к центральному комитету коммунистической партии?»
Вместо разговорника я взял с собой Павсания. Восемнадцать веков назад он написал подробный путеводитель по своей родине. Павсаний застал Грецию в прекрасную пору: музеем она уже была, руинами — еще нет. Впрочем, еще неизвестно, кому повезло. Искусство, описанное Павсанием, сюжетно, как телевизионный сериал. Нам же достались загадочные остатки чужой истории. Время нарубило мрамор в капусту. Что ни фриз, то свекла плоти. Каждый музей — как анатомический театр.
История подвергла вивисекции именно античность: с египетскими пирамидами ей было не справиться, а Средневековье все еще слишком близко. В результате мы научились ценить то, о чем не догадывался Павсаний: фрагмент — вместо целого. Как писал Бродский: «Зачем нам дева, если есть колено?»
В искусстве греки ценили идеальное не меньше Лактионова. Греческая статуя никуда не торопится и никогда не волнуется. Дискобол напряжен, но статичен. Твердо, как на скале, стоит возничий на несущейся колеснице. Искажено усилием тело борца, но лицо его осеняет безмятежная улыбка.
С той же непринужденной миной принято плясать знаменитый сиртаки. Хороший тон не позволяет, чтобы бешеный перебор ногами отражался на лицах танцоров. Экстаз пополам с безмятежностью: нижняя часть тела — танец с саблями, верхняя — ансамбль «Березка».
В Афинах стоит чудная византийская церквушка, чьи кирпичные стены пестрят белокаменными вкраплениями — обломками прежней архитектуры. Христианская утилизация языческого вторсырья. В Средние века античные руины называли «marmaria». Веками тут без хлопот, затрат и угрызений совести добывали мрамор.
Несмотря на антикварный пиетет, мы с античностью обходимся точно так же.
Греция — бесплатный рудник богов и героев, имен и понятий, образов и метафор. Мы вертим античностью, как хотим, строя из ее остатков свои мифы. Причем, как в детском конструкторе, одни и те же детали годятся для всего — от храма до вертепа.
У всякого века своя античность, и каждая из них говорит о современнике больше, чем о предках.
В Пиреях есть бюст Фемистокла, сработанный безвестным скульптором XIX века. Герой Саламина изображен там с бравыми усами. Такими, как на парадных портретах императора Франца-Иосифа. Обычные эллины брились, философы, как и сейчас, ходили с бородой, но трудно представить себе древнего грека с пышными буденновскими усами.
Сегодняшняя античность не похожа на вчерашнюю. Раньше Элладу, царство ясной красоты и строгой меры, любили за Аполлона, теперь — вопреки ему.
Мы творим историю по своему подобию. Вернее, выбираем из прошлого то, по чему тоскуем в настоящем. Раньше нам не хватало классической простоты и ясности, теперь в цене не менее классическое безумие.
Многовековое иго Аполлона — от просветителей до марксистов — набило оскомину. Внятный, объяснимый, рациональный мир, схваченный причиной и следствием, как бочка обручами, вышел из историософской моды.
Кажется, что цивилизация и варварство поменялись местами, но это только кажется. Как раз на этот случай — пресыщение разумом — у греков и был Дионис. Как говорят в чеховской «Свадьбе»: «В Греции все есть!»
Те же греки, что писали на статуях «Ничего сверх меры», в вакхическом опьянении разрывали на части живых оленей.
В хрестоматийном рассказе Глеба Успенского «Выпрямила» герой обретает душевный покой и человеческое достоинство возле Венеры Милосской из Лувра. А вот как выглядит тот же сюжет в современном английском фильме. Начинающая стареть домашняя хозяйка бросает опостылевшую семью и приезжает на каникулы в Грецию. Скоропалительный роман с греком-ресторатором на фоне Эгейского моря излечивает ее от хандры, и она с освеженными чувствами возвращается домой.
В первом случае героя «выпрямил» Аполлон, во втором — Дионис.
Ту же тему, но с большим блеском развивает грек Зорба — и в романе, и в фильме с брутальным Энтони Квином. Английская, викторианская, буржуазная, короче, западная чопорность расплавляется под греческим солнцем. Зорба дает северянам урок чистой страсти и безудержного темперамента.
Могила придумавшего Зорбу Казанзакиса на его родном Крите стала объектом паломничества. Впрочем, здесь предаются не пьяным, а любовным безумствам — это ритуальное место свиданий.
Сегодня Греция — это Гринвич-Виллидж Старого Света. Тут, на курортных островах, можно встретить сливки Европы, причем topless.
Шелли говорил: «Все мы греки». Греческое искусство так долго было образцом для подражания, что оно перестало ощущаться греческим и превратилось просто в искусство.
Все новое пробивалось сквозь античный канон. Колонна — знак истеблишмента. Шкловский понял, что пора левого искусства кончилась, когда в советской архитектуре появились колонны.
К XX веку накопилось столько гипсовых копий, что они стали отбрасывать пошлую тень на мраморные оригиналы. Сегодня близость к совершенству будит скорее подозрительность, нежели восторг. Поэтому, как бы в пику эпигонам-академикам, заиграла греческая архаика: чем дальше и проще, тем ближе и лучше.
