Как же неудобно без часов, хотя бы в телефоне…
Он подошёл к окну, из-за которого слышался явный шум. Однако природу его Слава, как ни старался, пока определить не мог. Тем не менее, шум был не ночным, потому что ночной – всегда одиночный. Вот прошёл человек, вот проехала машина, вот залаяла собака, вот где-то вдалеке стучат колеса поезда…
Конечно, такие звуки могли быть и более-менее постоянными: подгулявшая компания стала под твоими окнами и болтает о чём-то или уже переругивается, машина катается по улице из конца в конец, разворачивается и движется обратно, собака завелась и никак не может заткнуться, поезд маневрирует и колёса стучат долго – но это все легко отличимо…
Хорошо бы глянуть хоть одним глазком на улицу, но как ни старался Прохоров, однако увидеть что-то из окна не получалось (а открыть раму он не рискнул).
Слева звуки какие-то все повторялись и повторялись…
Вот опять…
Он прислушался, да, так и есть – смесь шагов и тихих разговоров…
Утро…
Люди идут на работу или на станцию городской железной дороги (сегодня сказали бы «метро»), чтобы доехать до этой самой работы.
И значит, кофе уже можно найти…
Он поплескал себе в лицо воды из жестяного умывальника на стене, почистил пальцем зубы и начал одеваться, ловя себя с удивлением на том, что вот на такое довольно сложное умозаключение его хватило…
Или он сам себе его разрешил?
Или просто проснулся?
Или работает только та часть головы, которая отвечает за кормёжку и стимуляторы?
Он тихо спустился вниз, нигде внутри гостиницы не звука: то ли тут только богема живёт, встающая поздно, то ли просто он единственный постоялец? Кто знает, да и он теперь не узнает никогда, ибо возвращаться сюда Прохоров не собирался…
Перед самым выходом Слава остановился, сунул тросточку под мышку и в тусклом свете фонаря, проникавшем сквозь запылённое стекло над дверью, пересчитал свои деньги.
Не на улице же на виду у всего честного народа это было делать?
Двести семь марок…
Не густо…
Но и не страшно…
В таких гостиницах, как эта, если ни на что больше не тратить, он мог бы продержаться еще дней двадцать, а если всё же чуть-чуть меньше экономить – то полмесяца.
Правда до прихода (а ведь вовсе необязательного) Володиных денег было еще минимум дней сорок, но какая-то фора у него всё же была…
В конце улицы, прямо у него на глазах загорелся фонарь и осветил вывеску с дымящейся чашкой – нам туда…
Стараясь не попадаться никому на глаза, он прошёл в небольшой полупустой зал, сел по той же причине в самом углу и посмотрел вокруг: надо было понять самообслуживание здесь (его, говорят, как раз немцы и изобрели) или нужно ждать официанта.
Пока он осматривался, к нему подошла заспанная девица и, глянув на небольшой поднос в её руке, Слава понял – оно…
– Кофе… – сказал он и показал руками, разведя их вверх и вниз. – Гросс… Милх… Брот… Бутер…
Эту речь он заготовил, пока шёл до кафе, вспоминая слышанное, виденное и расчленив простое русское слово «бутерброд». Вот только как будет сыр, так и не всплыло в памяти…
– Казе? – спросила девица.
Что это такое, он не знал, но на всякий случай кивнул головой.
Не в Китае, чай, жареных червяков вряд ли принесут.
Через пару минут принесли то, что надо – большую, просто огромную, чашку кофе, много хлеба, масла и… сыр.
И это были последние две минуты перед тем, как снять заслонки и запруды и с головой уйти в его страшноватую сегодняшнюю действительность, из которой ещё надо было как-то выбираться, если хотел выжить…
Несколько страниц, а то и глав назад, мы уже говорили о некоей беседе Славы с приятелем врачом, объяснявшим ему, почему нормальный медик должен сначала снять болевой синдром, а только потом приступить к лечению. Для тех, кто не помнит, повторю еще раз, уж не взыщите:
– Понимаешь, боль часто калечит больше, чем сама болезнь, – рассказывал тот, – кроме того, лечение тоже может быть тяжёлым, поэтому необходимо, чтобы человек вздохнул, глотнул воздуха, что ли… Это вроде как ты вышел из дома за хлебом, а ближайшая булочная закрыта. Ты же не будешь разбираться – почему, а пойдешь в ту, что чуть подальше, чтобы получить то, что тебе реально нужно. И только потом, если есть желание и время, вернёшься к той, что рядом с домом, чтобы понять, что и как…
Наверное, по этой причине, запечатлевшейся в памяти, и начал Слава не с традиционного и хронологически более раннего русского вопроса «Кто виноват?» (роман Герцена – 1846 год), а с более позднего, но не менее русского – «Что делать?» (роман Чернышевского – 1863 год).
Не что произошло?
И не почему это случилось?
А какие у нас задачи?
Первое, ни в коем случае нельзя появляться в том районе – пересечение Кантштрассе и Лейбницштрассе плюс пару кварталов вокруг – где он болтался последние две недели. Этот запрет, правда, приводил к новым и не простым вопросам: как узнать результаты расследования детективного агентства? Как получить Володины деньги, когда они придут, а оба банка тут же, рядом?
То, что в Берлине все было под рукой, на соседней улице, сыграло с нашим героем злую шутку.
Но эти проблемы он отложил пока подальше…
Хотя агентство нужно посетить сегодня, так как ответ из Москвы насчет Нади обещан в этот день, однако никаких мыслей, как это сделать, у него пока не было – придётся отложить…
Кроме того, в том районе, кроме встречи с полицейскими, расследующими убийство Песи (Господи, упокой ее душу), легко можно было нарваться на самого Гороха или кого-то из его людей – никто не знает, кто и в каком количестве прибыл сюда из будущего.
Господи, а что там с Федерико?
Но это всё пока – в долгий ящик…
Второе и самое простое – изменить внешность…
Потому что слишком много народа видели Славу в этом костюме, в этом котелке, с этой бородкой…
А он знал, как меняет внешность человека новая шляпа, не говоря уже о наличии или отсутствии привычной растительности на лице…
Тут всё упиралось в деньги – потому что новая одежда за просто так не раздаётся и её нужно купить. С бородкой проще – сбрил сам, что вряд ли – за много лет почти совершенно отвык от этого действия, можно всю морду располосовать местными инструментами, или пошёл в парикмахерскую, которые здесь должны быть, просто не могли не быть…
Тоже деньги, но совсем небольшие…
Значит, первым пунктом в нашем списке уже дел, а не проблем:
Выйдя из кафе, найти, где побриться.
Третье, сегодня должен состояться визит к Рябушинскому. Время установлено не было, но понятно, что сейчас ещё рановато идти даже по делу, если иное не договорено. Хотя бы до двенадцати надо продержаться…
Четвертое – документы. С этим у него более-менее в порядке.
Как в классическом детективе – везде, где он называл свои имя и фамилию, а и было-то это нечасто, он представлялся Вячеславом Степановичем Прохоровым, а в кармане лежит бумажка, ну, паспорт, как они его здесь понимают, совсем на другое имя. Задача – вызубрить наизусть, как его теперь зовут, а это, при затейливости наименования, совсем не так просто, как кажется.
Он достал паспорт, развернул, посмотрел скептически – Сысой Амвросиевич Задостойный.
Мдя… Как это запомнить?
Ну, имя, как у героя Островского из комедии «Банкрот», был там такой персонаж – Сысой Псоич Ризположенский. Отчество, от имени святого Амвросия одного из самых популярных старцев Оптинского монастыря, к которому и Гоголь и Достоевский ездили за советом. А фамилия, как уже где-то говорилось в нашей книге, происходит от названия церковных молитв.
Правда мнемоника получалась слабоватая: ничто не мешало вспомнить правильно все предикаты (что это, он не помнил, но, казалось, тут это слово подходило), но так и не извлечь из памяти, откуда они точно брались. И тогда может получиться какой-нибудь Сила Феофанович Стихирский. И персонаж такой у Островского был, даже в той же самой комедии – Сила Силыч Большов. И святой такой на Руси – наличествовал – Феофан Затворник Вышенский. И стихиры пелись на службах в православном храме…
Так что здесь ничего, кроме прямой и тупой зубрёжки, не могло помочь. И Слава пообещал себе, что теперь, как православный «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного» или как буддист «Ом майе падме хум» будет повторять непрестанно:
Сысой Амвросиевич Задостойный…
Сысой Амвросиевич Задостойный…
Сысой Амвросиевич Задостойный.
Пятое….
Прохоров глянул в окно, там уже даже не плотной толпой шли люди, даже по ощущению, плотность эта начала уменьшаться, хотя это мог быть обман невнимательного зрения…
«А ведь бриться сразу нельзя… – вдруг сказал он сам себе, – Вячеслав Степанович Прохоров, конечно, должен исчезнуть, но для Рябушинского я – именно Прохоров, а не Сысой…»
Документы ему в «Монополи» не понадобятся, но вот почему человек за двенадцать часов разлуки сбрил усы и бородку, вопрос вызовет. Пусть даже не заданный, но ответа требующий…
