— Еще моему адвокату, как его, Уойду, Максуэлу Уойду, чтоб вытряс немного денег из того человека, кто продал мне дом. Тут с проводкой не все в порядке.
— Но теперь тебе уже никто не заплатит. Поздно!
— Это мы еще посмотрим! — сказал Отец.
И я нашел Наде телефон мистера Уойда. Отзвонив, Нада сказала:
— Пока я не забыла — это для меня: надо постричься! Смотрите, как я обросла!
И она позвонила в салон красоты Седар-Гроув.
— Погодите, надо бы запасные ключи от всех замков, — предусмотрительно заметил Отец.
Я нашел номер местной мастерской по изготовлению ключей, и Нада позвонила туда.
— Может, теперь в продовольственный?
— Еще стекло в гостиной разбито, надо позвонить, чтоб заменили, — сказал Отец.
И Нада повиновалась.
— А дымоход прочистить?
— Именно!
— Подправить шифер на крыше!
— Верно, верно!
— Вызвать, чтоб повесили люстру из прежнего дома!
— Ага, правильно!
Когда со всеми звонками было покончено, Нада с измотанным видом растянулась на кушетке. Полежав немного, она произнесла:
— А теперь, Ричард, найди-ка телефон «Европейской рыночной корзинки», закажем домой съестного! — И она набрала номер этого изысканного магазина. — Да, будьте любезны, у нас здесь когда-то давно уже был счет. Я хочу его возобновить. Миссис Элвуд Эверетт. Да. Будьте добры, пришлите нам кое-что из продуктов. Да, пожалуйста, проезд Лабиринт, 4500. Нам бы хотелось, будьте добры, три отборных бифштекса, самых лучших, и большую банку бамбуковых ростков, типа «хуань», еще упаковки три устриц, самых-самых. Пожалуйста, тех, которые на улиток похожи. А из хлебных изделий… у вас есть такая изумительная французская булка и еще лимонно-меренговый торт. На заказ готовите? Чудно, и еще — что еще, солнышко? — муж просит прислать коробку креветок, самых что ни на есть крупных, коробку филе индейки, все равно какого, и еще коробочку — чего? — «печенья „Привет“» — оно ведь может лежать, да? — и коробку порошка для посудомоечной машины — кстати, Элвуд, вспомнила: посудомоечная машина у нас барахлит! — еще упаковку пластиковых губок, ну всяких разноцветных, несколько щеток для мытья посуды. Да, еще кастрюли, сковородки и, мой муж подсказывает, ящик для «Сильван» и ящик хорошего кондитерского хереса, не помню точно названия сортов, потом красную коробку «Кошачьей смеси» и коробку «Аппетитных персиков». Нет, думаю, не самых крупных, да, еще коробку соуса «Табаско», все равно какого, коробку вермишели, толстенькой, как карандаш. Да, да именно такой, и еще, будьте добры, пришлите коробочку малюсеньких пикулей, — Элвуд, это специально для тебя! — потом пять галлонов мороженого, самого разного. Какое у вас фирменное, ванильное? Хорошо, пусть будет ванильное, и три головки салата, полдюжины лучших бананов, и — что, Ричард? — О Боже, конечно же молока, простого молока, и дюжину яиц средней величины, — что, Элвуд? — ах, нет, крупных! Да, серии «АА», пожалуйста; пришлите коробку туалетной бумаги, половину розовой, половину желтой, коробку бумажных полотенец, все равно каких, только розовых и желтых, чтоб под цвет ванной, хорошо? Коробку «Блеска для пола», в больших бутылках, и немного томатов по-тевтонски. Нет, никаких мороженных продуктов! Если только у вас есть консервированные, а если нет — не надо. Чудно! И две упаковки масла. И соли одну. Да, да. Кажется, все! Нет, не трудитесь повторять, пришлите, и все. Огромное вам спасибо!
Нада повесила трубку, и Отец сказал:
— Нада, ты великолепна!
Она показала нам острый кончик языка и рассмеялась.
— Я снова дома, и я никогда больше не уйду. Никогда!
Через неделю у нас зазвонил телефон. Нада принялась беззаботно болтать в своей прежней сельской манере, к нам стали съезжаться на коктейль гости; Нада в розовом переливчатом платье выпархивала из дома, чтобы встретиться с Элвудом там, куда они были приглашены на коктейль; за ними заезжали, везли в загородный клуб «Старая мельница»; для первого званого ужина, устраиваемого Надой, мальчик-разносчик привез цветы, коробку с новым майским костюмом для Нады, еще какую-то коробку, уже сюрприз для меня (не очень-то и сюрприз, всего-навсего полосатый пиджак).
Как-то раз за ужином между Надой и Отцом произошел следующий диалог:
— Надо бы пригласить Вилзов, — сказал Отец.
— Пригласить Вилзов, золотой?
— Я понимаю, что ты, но…
— Но, Элвуд, ведь Вилзов нет в живых! Они же погибли в той ужасной авиакатастрофе!
— Как погибли? Да нет же, Таша! Я на днях встретил их у Вернона Уайта, разве я тебе не говорил?
— Это были не Вилзы, Элвуд. Ты их не мог видеть. Они погибли.
— Кто сказал?
— Все говорили, какая жалость, неужели не помнишь?
— Да не погибли они, я только что с ними виделся! Только что!
— Ты убежден, что это были Вилзы?
— Разумеется! Ну да, это были Тельма и Арти.
— Может, это были их родственники?..
— Но я же собственными глазами их видел, это были они. Ну… помнишь, такие немолодые уже, оба спортивного сложения… загорелые такие.
— Да, но…
— В общем, надо их пригласить. Тельма тебе симпатизирует.
— Но они погибли!
— Не думаю.
— Ты убежден?
— Таша, таково мое мнение. Я конечно же не могу быть уверен, но считаю, что они живы и здоровы. Или, может, все-таки повременить, не приглашать их?
— Мне кажется, да.
— Но все же, я думаю…
— Я тоже точно не знаю, но все-таки…
Как-то отправившись в библиотеку, я увидел на ступеньках очень похожего на меня мальчика, прикармливающего голубей. Тощий, со впалой грудкой, в клетчатой рубашке, в очках с прозрачно-розовой оправой. Я пригляделся. Это был Густав.
Мы тепло поздоровались.
— Я и не знал, что ты тоже сюда переехал, — сказал я.
— Я и не знал, что ты уехал, — сказал Густав.
Мы так обрадовались нашей встрече, что тут же отправились к Густаву домой и засели за бесконечную, полную находок шахматную партию. Ах, как это было чудесно! Я надеялся, что на сей раз этот сон не оборвется.
На следующий день, придя в библиотеку, я нашел там то, что искал — экземпляр «Ежеквартального литературного обозрения», в котором был опубликован один из рассказов Нады. Я воспроизвожу для вас этот рассказ, который сам читал и перечитывал раз двадцать, а то и тридцать.
РАСТЛИТЕЛИI. Мне шесть лет. У края веранды растет старый сиреневый куст. Все вокруг подернуто мглой, потому что накануне вечером опустился туман и сейчас он медленно рассеивается. Я сижу на ступеньках веранды и играю, — кажется, с куклой. Она потрепанная и без платьица. Не поймешь, мальчик или девочка: ровненькое, голенькое тельце, волосики оторваны, глазки выпучены, будто взгляд прикован к чему-то кошмарному. В ветвях сирени сварливо копошатся черные дрозды. Невдалеке раскинулся вишневый сад; птицы с вишен слетаются к дому, но быстро возвращаются в сад. Отец развесил на ветвях кусочки фольги, чтобы отпугнуть птиц, но они не боятся. Стоит немного податься вперед, и я вижу, как ярко вспыхивает фольга на верхушках вишневых деревьев — она подрагивает, когда ветки качаются на ветру. Отец уехал на работу и приедет домой только к ужину. Для меня запах ужина и звучное шуршание шин, когда отец выруливает на усыпанную шлаком дорожку, сливаются вместе. Одно накладывается на другое.
Я забираюсь внутрь сиреневого куста. Крайняя ветка отодвигается с трудом. Птицы разлетаются в разные стороны. Кукла остается лежать на ступеньках. Эту куклу мне подарила бабушка, и мне странно: я не вспоминаю и не думаю о кукле, пока она случайно не попадается мне на глаза; только тогда я ее поднимаю, прижимаю к себе. В середине сиреневого куста из трех сросшихся между собой ветвей образуется подобие маленького стульчика. Я люблю сидеть там, притаившись. Однажды я упала оттуда и заплакала, и на крыльцо выбежала мама, только это было давно, я была совсем маленькая. Теперь я гораздо старше. Болтаю ногами, исцарапанными, как ножки у куклы. На коленках, готовые вот-вот отлететь струпики старых ссадин и есть один молочно-белый шрам, который сохранится навсегда.
Из дома выходит мать. К ней сбегаются куры, хоть и знают, что кормиться еще не пора: все равно бегут. Мать вешает что-то на бельевую веревку. Веревка постоянно натянута между деревьями.
— Что это ты там делаешь? — спрашивает мама.
Я думала, она меня не видит, но она видит.
— Можно сходить на речку?
В высокой траве скрыты ее ноги. Трава остроконечная и ходит волнами, как река.
— Томми ушел, — говорит мать, не оглядываясь.
Она вешает последнее полотенце — в кармане у нее прищепки, отчего живот смешно вспучивается.
