Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский — и Вольфсон, конечно, растрепал об этом на всю школу. Это было классно — стать жертвой политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку «стукач» — и понеслось! "Чак — стукач" стало таким же мифом класса, как легенда о пизде подмышкой у Емели, или что Феликс — гомосек.
Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было на самом деле. Когда Белуга взяла его за шкирку и повела к директрисе с матерными антисоветскими стихами, он даже не испугался. Дома родители ругались, а он в какой-то момент потерял терпение и брякнул, что это все ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги — и ничего!
— Я же не знал, — оправдывался Чак, — что мама на следующий день побежит к директрисе и буквально моими словами ей скажет: не трогайте, мол, моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
— То есть ты настучал, но только маме, — сказал Вольфсон и начал тихонько постукивать по столу.
— Я не стучал, я проболтался, — сказал Чак.
Он был какой-то пришибленный — особенно после того, как они поругались с Маринкой. Теперь Вольфсон провожал ее до дома и даже заходил пить чай. Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев дело не шло. Может, Чак все врал, и Маринка была еще девочкой, а может, Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был вполне счастлив — на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый профиль, сам не веря, что теперь она — его девушка. Его любовь не была плотской страстью Чака — это было настоящее космическое чувство. Иногда, мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью, Вольфсон думал, что это будет настоящий момент магии, алхимическая свадьба, инициация, которую они пройдут вместе.
Вот и сейчас, не слушая Лажу, он разглядывал завитки волос над Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще не дошел, но он услышал, как изменилась интонация Лажи, и увидел, как дернулась Марина. Потом включили звук:
— Ребята! Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет следствие, выясняются причины этой трагедии…
И Глеб вспомнил, как на прошлой неделе Чак вошел в класс после перемены, а они все начали стучать карандашами по партам — типа, ты стучи, стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, — и Чак выбежал из класса, хлопнув дверью.
Марина думала, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только чувствовала, что кружится голова, и сейчас она грохнется в обморок. Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что до скончания времен больше никто не назовет член эбонитовой палочкой.
Вольфсон старался вытряхнуть из головы стихи Маяковского и почему-то думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две недели назад, да и Чак ничего не знал, кто когда какое стихотворение будет анализировать, и значит, это тоже — магия.
Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только одна мысль: знай одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.
С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
— Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
— То есть ты тоже голосовал за Елкина и геноцид русских? — спросил Ося.
— Я вообще не голосовал, — ответил Арсен. — У меня же израильское гражданство.
Сегодня все собрались, чтобы сделать групповую фотографию для первого номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда, Ося в парадной майке с Егором Летовым, Муфаса и еще полдюжины постоянных участников посиделок в Хрустальном.
— Что, второго тура не будет? — спросил Глеб Бена, и тот углубился в детали выборной системы и закончил тираду историей о том, как собирался голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что он стоял последним по алфавиту.
— Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну, я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
— Явлинский — это отдельное говно, — сказал Арсен. — Помню, в 1993 году, когда макашовцы стволы собирали, чтобы идти мэрию и Останкино штурмовать, Явлинский писал в «Независьке», что Ельцын, сука, попирает демократию.
— На самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в осажденном Белом Доме, — вставил Ося. — И потому я — за тоталитаризм и консервативную революцию.
— Противно было читать, — продолжал Арсен. — К тому же он взял к себе проходимца Паульмана копирайтером.
— Круто, — сказал Бен, — но ты погоди. Вчера вечером мы к Катиным родителям ходили, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского, потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?
В ответ Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но за Зюганова он голосовать тоже не пошел бы, ибо не хочет быть рядом с Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если они победят.
— А если мы победим, — сказал Андрей, — будет стыдно, что голосовали, потому что и без нас бы обошлись.
Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все равно, кто победит, и вышел в большую комнату. Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала:
On the last day I took her where the wild roses grow
And she lay on the bank, the wind light as a thief
As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'
And lent down and planted a rose between her teeth
Почему-то на предпоследней строчке Глеб опять вспомнил Снежану и подумал, что ее призрак мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно подпеть голосом Кайли Миноуг.
Он налил себе водки и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю — Машу Русину — он ощутил приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три линии сойдутся: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны. Эта версия нравилась Глебу прежде всего потому, что позволяла не думать о собравшихся здесь как о потенциальных убийцах. Теперь он лучше понимал Горского, который призывал искать убийцу только в виртуальном мире.
Глеб пошел на кухню и в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой они, слава богу, разделались.
— Взять хотя бы Визбора, — говорил Ося. — Это же настоящий евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.
— Где? — возмутился Бен, — где у него эзотерика? Только не надо про его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем что-нибудь классическое — скажем, про солнышко лесное.
— Пожалуйста, — ответил Ося, — будет тебе солнышко лесное. Я раньше никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?
— Ада, — сказал Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до Мирзаяна и Лореса.
— Вот оно! — порадовался Ося. — Жена из ада. Такое случайно не бывает!
— Так почему он вернуться не мог? — спросил Глеб. Сейчас, больше чем когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда.
— Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное, потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.
— В какой? — машинально спросил Глеб.
— Мы знаем, в какой, — радостно провозгласил Ося — ответ явно пришел ему в голову только что: — В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня ровно в четыре часа.
— Круто, — потрясенно сказал Бен, а Глеб пошел дальше на кухню, недослушав до Осину речь: вот именно поэтому его, Осю, и огорчает переориентация Бена на современную попсу.
На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку и обсуждали, где взять денег на журнал. Насколько понял Глеб, идей было несколько: размещать в журнале рекламу, делать новости для внешних заказчиков, наподобие новостного агентства, и продавать статьи в другие журналы.
— А еще, — сказал Андрей, — можно устраивать он-лайн пресс-конференции.
