Доехав до Птичьего перекрестка, я с облегчением вздохнул: занавеси в передней спальне были задернуты, Сьюзен спит; с тех пор как мы разъехались по разным спальням, она уже шесть вечеров из девяти рано ложится. Значит, мне не придется выслушивать ее тирады, не придется на нее смотреть, не придется мириться с запахом ее проклятых турецких сигарет, не придется следить за каждым своим словом, чтобы избежать продолжения ссоры, которая началась перед моим уходом в муниципалитет.
Направляясь к черному ходу, я вспомнил обрывки того, что она мне говорила: «Он ничего из себя не изображает, он настоящий человек, он не боится последствий. А ты — ты вроде этих чертовых счетных машин, ты и на настоящего человека-то не похож…»
Я улыбнулся и вошел в кухню. Внезапно слова ее утратили всякую силу, они уже не могли меня задеть. Ведь не счетная же машина смотрела на Нору; не счетная машина сделала первый шаг к сближению с ней. И она не из тех женщин, с которыми стоит связываться, если ты боишься последствий. Мой ответ Сьюзен готов, и это будет ответ не словом, а делом.
Я нарезал несколько ломтиков хлеба с сыром и вынул из холодильника бутылку немецкого пива. За весь день я впервые по-настоящему ел и пил: завтрак мне испортило молчание Сьюзен, на ленч у меня не хватило времени, а за обедом — или, вернее, за ужином — мы поссорились, и я вышел из-за стола.
Насытившись, я с вожделением подумал о том, что неплохо было бы выпить стаканчик виски. Но тут же без труда отказался от этой мысли: сегодня мне было ни к чему сидеть и пить до зари, постепенно, по мере того как стакан следовал за стаканом, преисполняясь все большей злости и все большей жалости к себе. Сейчас мне достаточно было вспомнить, что на лбу у Норы крошечный шрам, которого я раньше не замечал, что волосы у нее вьются от природы, что, спросив меня, вдоволь ли я на нее нагляделся, она как бы спрашивала, понравилось ли мне то, на что я глядел. Сейчас я мог смотреть на творения Ларри Силвингтона и видеть в них лишь хорошо написанные картины. Ни они, да и вообще ничто в этом доме не могло больше причинить мне боль.
Я сполоснул стакан и тарелку и поставил их сохнуть. Когда я поднимался по лестнице, у меня было такое ощущение, точно я совсем один в доме. Я даже не вспомнил о Барбаре. Внезапно я с удивительной отчетливостью ощутил теплую руку Норы в моей руке. Если бы я знал подходящую молитву, я, наверно, тут же, на ступеньках, опустился бы на колени. «Боже, будь милосерд ко всем пленникам и узникам…» Но ведь я уже не пленник.
Лишь только я открыл дверь в комнату Гарри, как раздался голос Сьюзен:
— Это ты, Джо?
— А кто же еще? — отозвался я. И прикусил губу: когда я наконец запомню, что не надо так с ней говорить.
— Поди сюда, — позвала она.
Я подошел к двери, и мне вдруг стало жаль, что я никогда уже не смогу назвать эту спальню «нашей». Дверь была приотворена, и в комнате горел свет.
— Что тебе?
— Не глупи. Не могу же я разговаривать с тобой через всю комнату. Поди сюда, ты разбудишь Барбару.
Я вошел в спальню. Сьюзен лежала в постели, голова ее покоилась на двух подушках. Она натянула одеяло до самого подбородка и спрятала под него руки. Одеяло было ярко-желтое — я видел его безусловно впервые.
— Как ты поздно пришел, — заметила Сьюзен.
— Заседание очень затянулось.
Я присел на край постели и закурил сигарету.
— Я волновалась, — сказала она.
— Очень мило с твоей стороны. Только для этого не было никаких оснований. — Я провел рукой по одеялу. — Когда ты это купила?
— Вчера, чтобы на душе было веселей. Ты что-нибудь ел?
— Я сделал себе несколько сэндвичей.
— А ты, оказывается, вполне можешь сам себя обслужить.
— Стараюсь. — Я взял кончик одеяла двумя пальцами и пощупал его. — Оно мне нравится. Даже комната выглядит как-то иначе…
— Ты случайно не выпил?
— Ты же видишь, что нет. А вообще не все ли тебе равно?
— Я знаю, сколько вы заседаете в муниципалитете. Самое большее — час. — Она нахмурилась. — У тебя такой вид, точно ты развлекался с какой-нибудь бабенкой. Это просто чувствуется.
— Я ведь сказал тебе. Я просидел весь вечер на заседании. А потом приехал домой.
— А вид у тебя, как у кота, нализавшегося сметаны, — заметила она. — Неужели ты считаешь меня такой уж дурочкой?
Я поднялся.
— Я устал. Спокойной ночи, Сьюзен.
— Подожди, — остановила она меня. — Я должна кое-что сказать тебе. Звонила Сибилла.
— Что? Неужели она узнала?
— Нет. Но у нее могут возникнуть подозрения. Нельзя же без конца уклоняться от встреч с ними.
— Я могу уклоняться сколько угодно. — Я снова сел.
— Джо, если бы ты мог сейчас себя видеть! Тебя всего перекосило от ненависти!
— А ты думала, я буду улыбаться?
— Но ведь все кончено, Джо. Мы через это с тобой прошли. И надо начинать жизнь сначала — ради детей. Неужели ты не понял, почему я так рассердилась сегодня? Неужели не понял?
— Очевидно, совесть не дает тебе покоя.
На фоне подушки волосы ее казались особенно черными.
— О господи, — вздохнула она. — Неужели недостаточно всех этих оскорблений, которыми ты меня осыпал? Ты ненавидишь меня и ненавидишь его…
— Давай прекратим этот разговор, — сказал я.
— Я ведь вовсе не хотела тебя обидеть. Ты не желаешь понять…
— О господи. Я понял тебя. Отлично понял. Я вульгарный толстый слюнтяй, до смерти надоевший тебе. Я даже не мужчина. Вот Марк — тот другое дело. Ты же не желаешь спать со мной…
— Я не желаю? — переспросила она. — Я? Да кто все это начал, если не ты?
— Теперь уже неважно, кто начал. — Я зевнул. — Право же, Сьюзен, я с ног валюсь.
— А тебе известно, что Джин Велфри вернулась?
— Нет, неизвестно. И мне на это ровным счетом наплевать, и это правда.
Впервые с тех пор, как я вошел в спальню, она улыбнулась.
— Но ты же был у нее в гостях в Лондоне?
— Ну и что же? В этом нет ничего особенного, — заметил я.
— А у меня другие сведения, — сказала она. — Или, может быть, тебе неизвестно, что между Уорли и Лондоном существует телефонная связь? И не только телефонная, но и почтовая? — Она приподнялась в постели. — Но я вовсе не осуждаю тебя, мой дорогой.
Она откинула одеяло. Я посмотрел на нее и стал раздеваться. Сьюзен выпрыгнула из кровати, прошлепала босиком к двери, заперла ее и вернулась ко мне.
— Джин ведь крашеная блондинка, да? — спросила она и принялась расстегивать мне рубашку.
Я не мешал ей. Потом, ухватив за волосы, оттянул ей голову назад.
— Мне было очень одиноко, — сказала она. — Очень одиноко, Джо.
Я поцеловал ее.
— Ты это заслужила, — сказал я.
Глаза ее расширились.
— Сделай мне больно, Джо. Я это заслужила. Можешь мучить меня. Можешь убить — я не стану сопротивляться.
И, рыдая, она опустилась на пол у моих ног.
— Я тебя измучаю, — сказал я. — Еще как измучаю.
Никогда в жизни я еще не был так возбужден, и никогда в жизни я так себя не презирал.
Завидев меня, Хезерсет, уже взявшийся было за ручку большого белого автомобиля «порш», остановился. В легком сером шерстяном костюме и темных очках он выглядел весьма импозантно — как раз так, как и должен выглядеть владелец спортивной машины, стоящей около трех тысяч фунтов. Фунт стерлингов за фунт веса, подумал я; да, эта машина, конечно, вдвое дороже брауновского «бентли». Я смотрел на нее, и у меня росло недовольство собой.
— А я думал, вы отдыхаете, — заметил я.
— Совершенно верно, старина. Завтра чуть свет улетаю в Испанию на большой серебряной птице. Мне просто надо было завязать один узелок с вашим тестем. Сделать это так и не удалось, но совесть моя теперь спокойна.
— А вот я не могу этого сказать о моей совести, — заметил я. — Как раз сегодня я собирался начать день пораньше.
И я взглянул на свои часы, потом на большие квадратные, висевшие над входом в главную контору. На часах этих вместо цифр стояли буквы, составлявшие название фирмы, — дурацкая выдумка с целью рекламы, неизменно вызывавшая у меня раздражение. Стрелка часов указывала сейчас на «Л», а минутная — на «Р»; пока я высчитывал время — а сразу мне никогда не удавалось сообразить, который час, — настроение у меня стало еще хуже. Я не обязан был являться ровно в девять, и никому не пришло бы в голову вычитать из моего жалованья, даже если бы я прибыл в двадцать минут одиннадцатого, но до сих пор я никогда не опаздывал.
— Вы что-то неважно выглядите, — заметил Хезерсет. — А вечеринка получилась на славу. Очень мило, что вы пригласили меня. Я не собирался никуда идти — думал, что весь вечер буду укладываться, потом смотрю: восемь часов, а мне уже делать нечего. Воскресными вечерами в Леддерсфорде скука смертная.
— Мы были рады, что вы зашли. И надеемся еще не раз увидеть вас у себя — теперь вы дорогу знаете…
